По началу Гидеон корил себя, когда трусливо сбежал с осмотра, прикрываясь накатившей головной болью. Хотя последняя вовсе не выдумка – Гидеон провёл в уборной с полчаса. Истоки своего поведения найти не мог, сколько бы не копался. Чёртовы рыжие кудри и шрамы, раскалывающие хрупкую грудину, назойливой картинкой стояли перед глазами. Ледяная вода не помогла смыть увиденное. Так же, как и не поспешила успокоить рвано стучащее сердце.

Он мало её видел, общался – и того меньше, но склизкое ощущение того, что знает её всю свою жизнь – упрямо скреблось в солнечном сплетении. Творилась какая-то чертовщина. Сердце никогда так не стучало даже при виде умопомрачительных красоток, да что там! Даже вид собственной девушки не вызывал ничего, кроме симпатии.

Любовь с первого взгляда? И Гидеон расхохотался, словно сумасшедший, поймав себя на крамольной мысли. Как воспалённый рассудок вообще додумался до такого? Скорее эффект Флоренс Найтингейл10. Убрать из уравнения пациентку – идиотство рассыплется.

А потом – он собрался с мыслями, списал всё на усталость, недосып, странный сон. Практически пришёл в себя, пока не приоткрыл дверь уборной и не услышал разговор медбратьев. А вернее – имя, вызвавшее приступ первородного гнева. Оба глумились над рукоприкладством в сторону Эсфирь. В первый раз в жизни Гидеон не сдержался. Гнев обжёг вены. Завладел рассудком. Стал им. Гидеон и драться-то не умел, как ему казалось до этого момента. Перепуганные кровавые лица двух медбратьев и угрозу жалобы доктору Штайнеру он запомнит ещё надолго. Да только его это не волновало.

Не волнует и сейчас. Куда важнее – маленький комочек с копной рыжих волос, забившийся в угол палаты. Гидеон Тейт, возомнивший себя выходцем из боевика и раскидавший двух амбалов по разным концам коридора, не мог найти в себе сил, чтобы переступить порог палаты. Шутка какая-то.

Эсфирь дрожит, судорожно глотая воздух ртом. Пальцы окровавлены. Чёрт, он врежет им ещё раз. И это вовсе не связано ни с какой симпатией! Что за выходки такие – бить пациентов? Будь она той, кем её разрисовывают – ни за что бы не дрожала в углу осенним кленовым листом. Он знает это наверняка.

Дверь громко захлопывается. Случайно. Заставив вздрогнуть Гидеона и резко поднять голову Эсфирь. Огромные разноцветные глаза отражают такой спектр эмоций, что его сердце крошится в груди: боль, гнев, злость, предсмертная агония. Она боится его даже больше медбратьев. Впору сделать шаг назад, открыть дверь и выйти, поручив её сиделкам, но он стоит, жадно вдыхая страх, униженность, мрак, исходящий от неё волнами.

«Поверь, никакая протекция не спасёт тебя от моего гнева. Когда Карателем выступает Целитель – никто и знать не знает о наказаниях»

Гидеон сильно щурится от собственного голоса внутри черепной коробки. Он потерял рассудок вместе с ней?

«Я превращу твою жизнь в сущее пекло здесь, если откажешься принимать здешние традиции», – Эсфирь не понимает, говорит ли это Гидеон в реальности или то игры разума.

Гидеон делает неуверенный шаг к ней. Господи, да из них двоих она явно выглядит адекватнее – и это с разбитой в кровь губой и носом!

Она молниеносно меняет положение, вжимаясь спиной к стене и крепко прижимая ноги к груди. Лишь бы раствориться. Пусть позвоночник захрустит и раскрошится в пыль от напряжения. В первый раз в жизни она жалеет, что её кличка здесь не чёртова правда. Отчаянно хочется щелкнуть пальцами и раствориться во времени и пространстве.

– Я не причиню тебе боли, Эсфирь, – хриплый голос прожигает дыры в коже.

Опасность. Она чувствует её всюду, в каждом миллиметре. И в нём – больше всего. Ей доходчиво объяснили, какое положение она занимает здесь – ничего нового. Но то, что он творит с пациентами, а точнее – с отбросами, как она, вселило животный ужас. И в ярких глазах, горящих безумством, она нашла ответ – устрашающие россказни персонала вовсе не сказки. Правда. Голубые глаза сияли так, словно видели священный Грааль. Она – его новый эксперимент, игрушка. И уж лучше бы гнить в тюрьме!

Эсфирь промаргивается, замечая кровь на его костяшках пальцев и рассечённый висок. А, может, здесь не было медбратьев-амбалов? Может, это доктор начал свои эксперименты? Губ девушки касается сумасшедший оскал. Если она смогла оставить засечку на чёрной брови, тогда это повод для бешеной гордости.

Гидеона сковывает озноб. Вот бы забраться прямиком в демоническую голову и прочитать мысли…

Эсфирь дёргается, больно ударяясь затылком о стену. Это галлюцинация, или его глаза поменяли цвет? Адская боль пробралась в кожу, стремясь разорвать каждое волокно.

– Умоляю Вас… не трогайте меня…

Оглушительный звон в ушах заставляет Гидеона пошатнуться и зажмуриться. Безумный вой и писк складывается в звуковую кашу: «Видар!Видар!Видар!Видар!Видар!».

Быстро совладав с собой, Гидеон старается подойти к девушке, чьё тело поглотила истерика. Правда, со стороны это выглядит так, будто он идёт по горящему канату в пасть разъяренной львицы.

– Не трогайте… Не трогайте! Прошу Вас…

Гидеон сильно закусывает щёку, опускаясь рядом с ней на корточки.

– Эй, посмотри на меня…

Он изо всех сил старается наладить контакт, но девушка сильно жмурится, боясь открыть глаза и увидеть до одури пугающий васильковый цвет, который может причинить боль.

– Прошу Вас…

– Я просто Гидеон, слышишь? Не нужно этих глупых «Вы» – я твой друг, слышишь, Эффи?

Она замирает, а вместе с ней и сердце врача. «Эффи» кажется каким-то безумно близким, родным, будто бы его. Будто бы он сказал кодовое слово, а не назвал по сокращенной версии имени.

–У меня нет друзей, – она всё еще боится открыть глаза, но голос Гидеона и едва заметные прикосновения к плечам делают своё дело. Эсфирь расслабляется, чувствуя непозволительную крупицу тепла среди ледяной пустыни.

– Никогда не поздно их завести. Давай ещё раз познакомимся. Моё имя Гидеон. Я не хочу причинять тебе боль и больше не позволю кому-либо это сделать. Я хочу помочь тебе выздороветь…

Эсфирь распахивает глаза. Где здесь реальность? Почему всё это происходит с ней? Она медленно моргает, убеждаясь, что цвет его глаз сродни морской сини. Снова становится страшно. Глаза похожи на цвет Каньона, который она мельком видела в Халльштатте. Всюду вода. Холодная, пугающая, насыщенно-синяя, а она не никогда не умела плавать. Нужно срочно увести взгляд, куда угодно, желательно на чёрное. Эсфирь поднимает глаза, чтобы уцепиться хоть за что-нибудь, удивлённо останавливаясь на волосах врача.

– В-ваши…

– Твои, – незамедлительно поправляет её Гидеон.

– Ваши волосы…

Она таращится на несколько белых прядей на фоне угольно-чёрных. Эсфирь готова поклясться кому угодно, когда он вошёл – их не было. Нет-нет-нет, только не приступ!

– Что не так? – Гидеон переходит на шёпот, боясь спугнуть расположение пациентки.

– Белые…, – она тянется пальцами к ним, но замирает, заметив, как Гидеон аккуратно поворачивается в сторону металлического борта на стене, в котором с трудом можно рассмотреть отражение.

Врач едва хмурится, явно не замечая никаких белых пятен на голове.

Её руку простреливает дрожь. Из груди вырывается хрип. Эсфирь, сама того не осознавая, ныряет в объятия врача, задыхаясь в рыданиях, раскрашивая унылую ткань белого халата яркими алыми красками.

– Тише-тише, инсанис, я вытащу тебя, – Гидеон покачивается с ней из стороны в сторону. – Я найду способ. Найду.

Он укладывает ладонь под её скулу, поглаживая щеку большим пальцем под неразборчивое мычание.

«Инсанис?», – насмешливо переспрашивает уцелевшая клетка мозга. Но Гидеону кажется – это прозвище её по праву. «Сумасшедшая» на латинском вовсе не режет слух и не кажется обзывательством, наоборот, оборачивается чем-то своим. Родным. Обласканным. И Гидеон хочет ударить себя со всей дури, осознавая, что творит что-то безрассудное, абсолютно не нужное ему. Но остановиться не может, снова и снова касаясь сухой кожи и обещая химеры.