А сколько в Париже бездомных детей, а сколько их ещё по всей Европе: дети умирают, не достигнув порой и двенадцати лет, или ожесточаются, решив во что бы то ни стало выжить. Нация без корней, народ без родины.

Разумеется, здесь воняло. Сперва в лагере работали биотуалеты, доставленные сюда волонтёрами Красного Креста. Но когда сотрудники организации стали жаловаться на ВАшников за жестокое обращение с беженцами, доступ им сюда был воспрещён. Немногочисленные санузлы были переполнены отходами и не справлялись с такой массой людей, поэтому тем приходилось рыть ямы по соседству и оправляться в них. Там кишели мухи, огромные, чёрно-синие, и казалось, что вонь каким-то образом спонтанно порождает их. Средневековое представление, вспомнил Роузлэнд, но, с другой стороны, средневековые понятия тут и без того торжествуют.

Лагерь беженцев имел лоскутную планировку, его нелегко было сразу охватить взглядом. Общее впечатление: тысячи и тысячи людей скучены между горами мусора и ковыряются в них, словно чайки, слетевшиеся на разложенную по палубе баржи рыбу. Дорогу сперва размывали дожди, затем пропекало солнце; в итоге получалось нечто цементно-твёрдое, усеянное отпечатками ног и прослоённое мусором. Торренс и остальные двигались по лагерю, отгоняя мух и стараясь дышать ртом.

И тут перед ними возник огромный цифровой видеоэкран.

— Поверить не могу! — выдохнул Хэнд. — Какого чёрта эта штука тут делает? Она же этажа два высотой!

Так и было. Торренс надвинул мятую кепку на глаза, стараясь заслонить лицо. Они приближались к расчищенной полянке посреди лагеря, где был установлен экран. Высотой с два поставленных друг на друга рекламных щита, шириной с гумно. Абсурдная аномалия в лагере для перемещённых лиц. Хромированный, сверкающий под защитным стеклом фрагмент Сети, забранный в раму из прочных, как скала, инстапластовых балок, и перед ним — ряды складных металлических стульчиков. Стулья пустовали, если не считать старухи, неустанно бормотавшей проклятия себе под нос, да чумазого ребёнка, возившегося с собственными гениталиями. Четверо штурмовиков Второго Альянса охраняли исполинский монитор, двое спереди, двое сзади; они стояли, разведя ноги широко в стороны, в кондиционированных доспехах из высокопрочной чёрной кевларовой ткани, с анонимизирующими, придающими жучиный облик, зеркальными шлемами на головах.

На видеомонолите появилась говорящая голова президента Франции высотой в два этажа и стала что-то трендеть про Партию единства. То и дело реявшее за его спиной французское знамя сменялось картинками из тех немногочисленных районов Парижа, которые ВА и ОРЕГОСу по своим причинам понадобилось привести в порядок и расчистить.

Затем стали демонстрировать снимки счастливых парижан, работающих в волонтёрской службе по переустройству города; они расчищали разрушенные бомбардировками кварталы, весело болтая между собой, и оживлённо махали в камеру. Покрывали известковым раствором и заново красили повреждённые стены, работая весело, слаженно, по сути безвозмездно — за продуктовые талоны, которые можно будет потом отоварить. Когда-нибудь потом: дата не указана.

Затем — небольшой выпуск рекламы ОРЕГОСа, в котором представители Партии единства заверяли сограждан в «обретении Францией новой национальной мощи» под пятой этой организации. Затем — предупреждение простым горожанам остерегаться террористов и сообщать куда надо, буде такие террористы попадутся бдительным парижанам на глаза. Размытые снимки и цифровые фотороботы, многих Роузлэнд знал по НС. Большинство — чёрные, арабы, сикхи, индусы. Последняя пара — белые, один из них — еврей.

Это были Торренс и Роузлэнд.

Роузлэнда мороз прошиб, когда на экране показали двухэтажное изображение его самого, бегущего прочь от Центра переработки. Видеоредактор отрезал тех, кто бежал рядом — тех, кого ВАшники застрелили. Просто снимок Роузлэнда в профиль, а затем анфас, когда он оглянулся через плечо (он не помнил, чтобы оглядывался; может, компьютерная модель?), и наезд камеры. Изображение застыло и укрупнилось.

О Роузлэнде сообщалось, что этот преступник организовал масштабный побег из тюрьмы. Остерегайтесь его. Доложите о нём. Или доставьте в ближайшее отделение службы гражданского правопорядка. Сиречь — в лапы французских коллаборационистов, «коричневых рубашек», которые наводнили улицы в поисках козлов отпущения.

Они на такую группу наткнулись по дороге в лагерь. «Коричневые рубашки» оценивающе оглядели Хэнда, словно прикидывая, не надрать ли ему задницу за то, что азиат. Но потом пошли дальше, видимо, по какому-то другому делу. Узнай они Роузлэнда, наверняка повалили бы его на землю и забили ногами до смерти.

То ли они этого видео ещё не смотрели, то ли Роузлэнд изменился. Лицо его округлилось, он отпустил длинные волосы и бороду. Он собирался ещё долго их не стричь, чтобы лучше замаскироваться.

Следом возникли усиленные компьютерной обработкой изображения Дэниела «Остроглаза» Торренса. Торренс смотрел на двухэтажные цифровые копии самого себя — двухэтажные листовки РАЗЫСКИВАЕТСЯ ПОЛИЦИЕЙ — с чувством, родственным не так паранойе, сколь восторгу.

О нём сообщалось, что этот террорист в ответе за жизни многих невинных, в том числе, вероятно, и президента Ле Пена. Убийца безумен, говорили о нём. Если заметите его, не пытайтесь задержать, а свяжитесь с полицией Второго Альянса. Он крайне опасен.

Роузлэнд немного позавидовал Торренсу, которого удостоили таким определением.

Роузлэнд покосился на товарища. Теперь на лице Торренса возникла та же смесь эмоций, что и обычно. Депрессия и самоненависть. Он всё время так выглядел с тех пор, как Второй Альянс принялся убивать невинных «за преступления, совершённые по сговору с террористом Остроглазом Торренсом». Казни — убийства непричастных.

Торренс дважды пытался сдаться Второму Альянсу, и дважды Смок, Роузлэнд, Беттина, Бибиш и Леспер его останавливали.

Выдай Торренс себя — или, говоря точнее, взорви он себя на пороге штаб-квартиры ВА, — должность полевого командира Сопротивления перешла бы кому-то другому. Стейнфельд просто вынужден был бы назначить такого человека. Поручить ему ту же работу. И казни возобновились бы. Во всяком случае, так они говорили Торренсу.

Конечно, следовало учитывать и экстракцию. Но Торренс настаивал, что, если перед уходом ему вырезать опасные воспоминания, если отправить на моссадовскую базу, чтобы там удалили память о Леспере и тайниках НС...

Но Смок говорил:

— Нет.

Торренс бормотал, что репрессии — это личное. Что у Уотсона и Ненасытного, социопата-бюрократа Гиссена, на него зуб.

Услышав это, отец Леспер обозвал его солипсистом и мегаломаньяком.

Короче, они его отговорили.

Но, глядя на Торренса, Роузлэнд вдруг подумал, что Второй Альянс в каком-то смысле уже победил. Торренс не стал сдаваться им в плен. Однако внутренне он уже сломлен.

— Иисус и Будда в борделе! — выдохнул Хэнд, созерцая размытые снимки. — Это же...

— Заткнись, — прошипела Бибиш.

— Они же вас заметят, — прошептал Хэнд и затрясся, как осиновый лист.

— Мы слишком далеко, — возразил Роузлэнд. — Охрана не узнает нас на таком расстоянии. Даже если ближе подберёмся, то, наверное, тоже не узнает. Я изменился. А наш Дэнни-бой старается не светиться попусту.

Хэнд глубоко вздохнул. Роузлэнд видел, как репортёр с трудом подавляет панику.

— Не могу поверить, что этот экран в центре всего... Чёрт, вы гляньте!

Телеэкран крутил старое кино. Французский фильм о героическом полицейском комиссаре, который борется с арабскими террористами. Из халуп, щурясь на солнце, выбрались несколько человек и стали смотреть кино.

— Кино! — воскликнул Хэнд. — Невероятно! Люди голодают, живут в хибарах, построенных из натурального дерьма, а им подсовывают вот это! В смысле, это же дорогущая штука.

— А в городе их добрая дюжина, плюс ещё в лагерях, — добавил Роузлэнд.

— Контролировать умы важнее, чем обеспечивать жильём и едой, — отстранённо проворчал Торренс.