А потом что-то... может, наркотик, а может, вид самодовольного маленького прыща, разглагольствующего о генах...

Может, в этом всё и дело. Разговоры о генах напоминали ему беседы о селекции, об аристократии. О классовых различиях. Конечно, приходится держаться стороны белых в борьбе с вогами, но вся эта чухня насчёт генетически избранных отдавала аристократизмом. У него аж зубы свело от омерзения.

— Баррабас!

Рядом возник Макдоннелл. Схватил Баррабаса за локоть и отвёл поодаль от группки рекрутов, идущей на ленч. Баррабас испугался. Откуда Макдоннелл узнал о предательских помыслах, обуявших его? Неужели у него это на лице написано?

Оказалось, что нет.

— Ты раньше прочих приступишь к оперативной работе, — сказал Макдоннелл, вручив ему бумаги. — Ты отправляешься в Лабораторию 6, это где-то в Лондоне. Точное местонахождение не разглашается. За тобой кого-нибудь пришлют.

— Что? — сморгнув, уставился на него Баррабас.

— Ты же с камерами работал?

— Я немного видео занимался, и всё...

— Ага, ну вот они и решили, что у тебя подходящие скиллы и так далее. Я в детали не закапывался. — Голос его прозвучал почти извинительно. — Ты потом в бой обязательно попадёшь, положись на меня, обещаю. Они просто хотят, чтобы ты помог снять на видео какой-то эксперимент...

Пожав плечами, он похлопал Баррабаса по спине.

— Удачи, парень.

Он ушёл. Баррабас непонимающе смотрел ему вслед.

Его не в Париж распределили. Его направили в... Лабораторию 6?

Он вчитался в сопроводительные документы. Да. Лаборатория 6.

Окраины Парижа, Франция

Дэн Торренс сидел в прогнившем кресле-качалке, с удобством вытянув ноги. Роузлэнд смотрел на него, но видел лишь острые глаза в луче света, проникавшем через щели. Сам Роузлэнд скорчился на деревянном ящике рядом. Они укрывались на замусоренном чердаке под дырявой крышей. Чердак мало отличался от себе подобных: везде горы хлама — и ещё обломки, наваленные сюда в прошлом году, когда новосоветская РСЗО обстреляла соседнее, более высокое, здание. С наблюдательного поста, посреди отсыревших картонок, чёрных пластиковых пакетов, обломков старой черепицы и полусгнивших, облепленных каким-то плесневым мочалом матрасов, они следили за сменой часовых на вахте возле Тринадцатого центра переработки беженцев.

Ночь выдалась довольно тёплая, но на чердаке было сыро и воняло гнилью. Роузлэнд нагнулся и приник к своей щели: семью этажами ниже весело галдели штурмовики Второго Альянса, и группа их казалась при взгляде сверху сплетением бронеузелков. Один снял шлем и закурил. Роузлэнд почти различал мерно пульсирующий от дыхания штурмовика огонёк на кончике сигареты.

— Они вооружены лучше прежнего, — заметил Роузлэнд.

— Твой побег их насторожил, — констатировал Торренс.

За кругом света от прожекторов высилась груда обломков, бывшая некогда Двенадцатым центром. Тринадцатый представлял собой идентичную ему высотку из прямоугольных теней. Горело только одно окно: пост охраны, второй этаж.

— Ты же понимаешь, — сказал Торренс, — что нам не под силу будет эвакуировать всех узников до прихода к ВАшникам подкрепления.

Роузлэнд сглотнул, пересохшую глотку царапнуло.

— Должен же быть способ. — Он собирался высказать то, что и так уже слишком долго держал в себе. — Вы уже слишком долго ждёте. В смысле... разве вы не знали?

— Да нас же совсем мало, — огрызнулся Торренс. — Некоторые вырвались из лагеря для принудительных рабочих, в Бельгии. Тогда убили четыре сотни беженцев, а мы потеряли сорок бойцов, чувак. Надеемся, что... получится задействовать некоторые политические связи. Мы попробуем надавить на этих мерзавцев извне. А сами пока сконцентрируемся на том, что Стейнфельд называет точками сброса давления.

Голос Торренса был лишён уверенности.

— Нельзя же позволить этому продолжаться, — сказал Роузлэнд.

Торренс кивнул.

— Мы сильно рискуем, но... — Он вздохнул. — Возможно, способ есть. У нас тут один чувак думает, что ему под силу хакнуть егернаут. Можно было бы заблокировать егернаутом ВАшников-резервистов, и это позволит эвакуировать узников в... — Он пожал плечами. — Не знаю.

Егернаут. Роузлэнд воспрянул духом при этой мысли. Божественная справедливость. Давай, подкинь Торренсу идею.

— Это может сработать. А заодно мы одержим пропагандистскую победу... Егернауты — их символ. Ты пойми, мы после этого втрое больше рекрутов привлечь сможем, как минимум, — указал Роузлэнд.

— Большинство спасённых к бою будет непригодно, — ответил Торренс. — Им потребуется медицинская помощь. Перетащить их всех в безопасное укрытие — логистически кошмарная задачка. Попытаемся доставить их в натовский госпиталь и убедить врачей...

— А как с ВАшниками быть?

— Ударим по ним в момент смены вахт. Они сменяются все разом — и мы их на этом поймаем. Все, кроме двоих, как сейчас, будут вместе. Мы большую часть их срежем бронебойными, они даже открыть ответный огонь не успеют. Нельзя допустить, чтобы нас тут осадили. Надо работать быстро.

— А как насчёт тех двоих наверху?

— Я предложил бы угостить их из ПЗРК.

— Отсюда? Он ударит по крайней мере полуэтажом выше. Убьёт и узников тоже.

— Ничего не поделаешь, — сказал Торренс без тени смущения. — У нас нет времени испытать другие методы. Иначе мы разворошим весь гребаный муравейник...

— Но они всё равно напугаются, — ответил Роузлэнд, — а от взрыва им станет ещё хуже. — Он чувствовал, что несёт чушь. Тривиальную херню. Трудно было пояснить Торренсу, почему это так важно. — Они же видели, что случилось с Двенадцатым ЦП...

— Мы заберём выживших, — сказал Торренс. — Выбора у них нет.

Роузлэнд кивнул.

Мало у кого на свете есть выбор, подумал он.

И понял, что боится смерти. Он перестал бояться смерти с тех самых пор, как пошёл на прорыв из Двенадцатого центра. То, что там происходило, было хуже. Там люди каждый день умирали — в том числе психологически. Их убивали. Смерть представлялась облегчением.

Он устыдился этого страха — потому что испуг означал, что ему снова захотелось жить. Устыдился, ибо помнил, что случилось с Габриэль; что вытворяли с детьми — утаскивали волоком на его глазах, избивали, оставляли умирать от холеры без единой таблетки, хотя бы аспириновой.

У него свело кишки от омерзения к самому себе — за то, что он один выжил. Он подумал о своей матери — вспомнил, как та фактически покончила с собой, когда папа умер. Она была здорова, но отказывалась есть и таяла на глазах. Она дала пневмонии себя сожрать. Отдавая себе отчёт в том, что делает.

— Прости, — пробормотал он.

— За что? — обернулся Торренс, пронзив сумрак острым взглядом.

— Неважно, — пробормотал Роузлэнд. — Я просто думал вслух.

Он посмотрел через щели на здание ЦП. Торренс несколько мгновений наблюдал за Роузлэндом.

— Давай-ка сматываться, пока они теплосканер не включили. Они тут время от времени этих гребаных птичек рассылают, проверить тёплые пятна.

— Давай.

Они поползли обратно тем же путём, каким явились, в мусорном туннеле.

Окрестности Тихуаны, Мексика

Жером-X устал сидеть взаперти. Немногим приятнее, чем в долбаной тюряге.

Не то чтобы снаружи его ожидало что-то более приятное. Но, блин, как же хочется хоть раз прогуляться. Он знал, что это за место: углядел из самолёта. Вдалеке, милях в четырёх, начинался город Тихуана. Трущобы, заброшенные коттеджи, мусорки.[25] «Ранчо» стояло в пустыне — прямо посреди грязно-коричневой унылой пустыни, кишевшей тарантулами и скорпионами. Там и сям торчали кактусы и причудливо изогнутые серые деревца, а иногда по бетонному шоссе, пестревшему трещинами и большую часть дня пустынному, проносилась на большой скорости ржавая колымага со следами пуль.