Другая удача: там, в назначенном для встречи месте, на разбомблённой площади в северном Париже, где эвакуационные грузовики разгружали многострадальных пассажиров, оказался Смок. Он был не один, а с американским журналистом по имени Норман Хэнд.

Хэнд и его ассистент-технарь снимали спасённых беженцев на видео и брали интервью у тех, кто мог говорить. Смок с колоссальным удовлетворением наблюдал, как скепсис Хэнда тает и сменяется ужасом.

Потом они перебрались на базу; после «пулевого ливня» перестрелки место это показалось им благословенным приютом. Включили нагреватель, сварили мясную баланду и немного риса для шестерых мужчин-беженцев, которые подались в НС. Роузлэнд сам накормил их, едва сдерживая слёзы от счастья. Торренс думал: Даже если мы ничего больше не добьёмся, мы уже внесли свою лепту. Спасли от фашистов сотни человек. И среди них были дети.

Ему было немного жаль, что егернаут пришлось бросить. Он бы с превеликим удовольствием повёл его к штаб-квартире Второго Альянса и стёр её с лица земли, отплатив фашистам той же монетой за Триумфальную Арку. Но по дороге туда егернаут бы неминуемо раздавил многих гражданских. Так что вместо этого партизаны разрушили пару асфальтовых и железных дорог, по которым велось снабжение фашистов, и подорвали егернаут.

Теперь Торренс сидел в углу рядом с трескучей электропечкой, ел суп и думал про Клэр — а ещё про свою сестру Китти. У Китти ребёнок, она работает с мужем в Колонии; оба счастливы и горды, что прошли через ад вместе и получили новые посты. У Китти всё отлично. Его другое беспокоило.

Письмо от Клэр — вполне дружеское, но слегка иррационально раздражённое. Словно она его упрекала, что является ей на ум, когда столько работы. Ему бы это письмо понравилось, будь там хоть намёк на любовь. Наверное, она целеустремлённо пытается забыть их роман. Она чуть не прямым текстом ему намекала, чтоб нашёл себе другую... пассию.

Пока есть время, просто живи, писала она. Постарайся согреть себя, хоть я и понимаю, как это тяжко. Попробуй открыться людям. Это тоже важно, чтобы выживать.

Он ещё пылал жаром битвы, побега, у него перед глазами кружились видения егернаута, небесным молотом сокрушающего свиней-ВАшников и Двенадцатый центр. Его аж раздувало от гордости, что партизанам наконец удалось нанести врагу чувствительный удар.

Ему трудно было сидеть и просто наблюдать за остальными; глядеть, как Смок с Хэндом беседуют с бывшими узниками, а Пазолини чистит оружие (она явно пыталась изображать идеального солдата: ещё одна дамочка, не чуждая сублимации), как Муса и Джидда, которых он различал через полуоткрытую дверь в соседнюю комнату, на коленях молятся, обратившись к Мекке. Как Бибиш...

Бибиш села рядом, положив себе в миску ломоть бездрожжевого хлеба. Покосилась на него краем глаза и сделала вид, что поглощена содержимым суповой миски.

Ага, подумал Торренс.

Гм, а она вполне ничего. Чёрные кудряшки, элегантно удлинённое личико француженки, мягкие задумчивые серовато-голубые глаза; лицо очень даже красивое, но немного печальное. Она была в бесформенной одежде, как и большинство женщин Сопротивления, так что трудно сказать, насколько...

Он поморщился: перед мысленным оком его возникла Клэр и принялась отчитывать за сексизм. За то, что Торренс гадает о сиськах и попке Бибиш. О ножках Бибиш.

Это недостойное поведение, сказала бы Клэр. И была бы права.

Но он всё равно представлял себе длинные ноги Бибиш в потоках лунного света...

Синхронность, счастливый случай: Бибиш вдруг развернулась к нему. И сказала:

— Ты луну видел? Сегодня такая яркая. Облака сдуло ветром, луна вышла, c’est très jolie[35].

— Угу, я видел, когда возвращался.

— Ты выглядишь... счастливым. Это для тебя ненормально, правда?

Он ухмыльнулся.

— О да. Е...ть тебя веником, если я в эти дни в Париже бываю счастлив. Е...ть тебя веником, Бибиш.

— Меня? Е...ть веником? — с интересом переспросила она.

— Я не это имел в виду, это просто... Забудь. А я и не знал, что ты так хорошо говоришь по-английски.

— Совсем нет, не очень хорошо, так что я, ты понимаешь... — Она пожала плечами и неосознанно придвинулась к нему.

— Твой английский лучше моего французского.

— Toujours[36]. Плохой английский лучше плохого французского. Французский, c’est fragile[37]. — Она выговаривала frah-sjheel. Французское произношение казалось ему звукоподражательным.

Тут Норман Хэнд вышел из себя и тем отвлёк их.

— До сих пор не могу поверить, что такое творится под носом у НАТО, и никто в ООН об этом не узнал!

Смок терпеливо объяснил:

— Я же вам говорил: им кое-что известно. Но, Хэнд, война только-только унялась. Сотни тысяч беженцев, экономика в коллапсе, по всему континенту люди голодают, часты вспышки болезней, парамилитарные банды сражаются за власть, фракции воюют за контроль — так называемые «международные представители» пытаются со всем этим управиться и не в состоянии отличить преступления ВА от порождений послевоенного хаоса. Они сыты по горло. Они гребаного леса за деревьями не видят. Вы нам нужны, чтобы открыть людям глаза на происходящее.

Среди спасённых из концлагеря были двое худых, как щепки, азиатов; один попытался что-то объяснить Хэнду по-корейски и запальчиво протарахтел целую минуту, пока Хэнд отмахивался от него:

— Я не кореец! Я вас не понимаю! Я вьетнамец!

Другой азиат сел от возбуждения.

— Вьетнамец! Я тоже вьетнамец! — И он исторг несколько запальчивых фраз на вьетнамском.

— Я вьетнамец, но я не говорю по-вьетнамски! — вяло отбивался Хэнд.

Вьетнамец умолк, поднял брови и выразительно посмотрел на Хэнда.

Торренс и Бибиш хихикнули. Бибиш склонилась к Торренсу, словно желая шепнуть что-то на ушко, но он ощутил прикосновение её плоти, наверное, чуть дольше случайного. У него тут же встал. Пришлось усмирять эрекцию.

— Ты бы слышал этого Хэнда, когда он только припёрся, — шепнула Бибиш. — Он тут ругался на квартиру, которую мы для него подыскали, на то, что горячей воды нет, что у него циркадные ритмы от перелётов сбились, что он хочет поесть и что вообще это всё похоже на киднеппинг.

Она издала звук, подражающий визгу обиженного щенка.

Торренс и Бибиш расхохотались до слёз. Хэнд обиженно зыркнул на них, почувствовав, что над ним подтрунивают.

Торренс глянул на Бибиш и перестал смеяться. Она значительно посмотрела на него.

— Если сейчас открыть в подсобке... не знаю слова, lа fenêtre[38], то увидишь луну, — сказала она.

Он кивнул. У него пересохло во рту, трусы в паху туго натянулись.

— Хочешь, э-э, посмотреть на луну?

Она встала, кивнув, и направилась к лестнице. Он пошёл следом, отметив, что некоторые товарищи старательно отворачиваются. Торренс и Бибиш поднялись по старой узкой скрипучей винтовой лестнице на два пролёта и оказались на верхнем этаже бывшего полицейского участка. Тут находилась подсобка, пыльная и провонявшая плесенью, заставленная ящиками с оружием, а в ней было единственное окошко. Стекло в нём уцелело, изнутри окно перекрывали кованые чёрные ставни. Через окошко в кладовку струился лунный свет; в остальном помещении громоздились резкие тени. Они подошли к окну, и Торренс попробовал его открыть. Окно не открывалось уже много лет — и не поддалось. Он немного смутился, что не сумел; и тут же почувствовал себя дураком, что пытается перед Бибиш показать силу.

— Старое, — сказала она, — а от влаги дерево...

Она пожала плечами, взглянув на него.

— Но лунный свет сюда попадает... — Она склонила голову к окну, не сводя глаз с Торренса. — Луна снаружи, но...