Он посмотрел в окно. Искажённая стеклом луна выглядела большой и размытой, словно лунный свет превратился в молоко, и в нём стало можно купаться. Её кожа в лунном свете...

— Красиво, — услышал он собственный голос. Ему эти разговоры нелегко давались.

— Mais...[39] Мне здесь холодно, — сказала Бибиш.

Он понял, что время настало. Обнял её, она без сопротивления прильнула к нему, вмиг отбросив все предисловия, и поцеловала, на миг задержав губы у его губ и быстро переплетясь с ним языками, прижалась к нему грудью так крепко, что он даже через одежду почувствовал, и дело пошло. Они целовались, пока не устали стоять в неловкой позе у окна, слишком тесно прижимаясь друг к дружке, и тогда Бибиш опять взяла инициативу на себя, схватила его за руку и засунула себе под одежду, под накидку и свитер, в удачное место, между плотью и влажным, радостным, напоенным электростатикой клочком тёплой шёрстки. Провела его руку вверх по животу и прижала к своей груди. Инстинктивно сомкнула его ладонь. Крепко. Это дало ему понять, какие у неё вкусы: она любит, по крайней мере сейчас, когда её берут напористо и агрессивно.

— Да, — шептала она, пока он крепко сжимал её грудь, чувствуя, как плоть подаётся, словно губка — но из лучшего шёлка (и отметал прочь мысленный образ Клэр, стараясь сконцентрироваться на том, что происходило сейчас — по правде говоря, не так уж и трудно ему было сфокусироваться; желание ревело в нём, как прибывающий поезд метро).

— Oui[40], — прошептала она, когда он другой рукой схватил её за задницу и сжал. — Forte. Сильнее. Oui.

Следуя своим инстинктам, он куснул её за полную нижнюю губку. Не так сильно, чтобы кожу прокусить, но всё же.

— О, oui, encore[41], давай, сделай мне чуть больно, покажи мне, чего я сто́ю...

Она его наставляла. Она его направляла; инструктировала, как сделать ей немного больно, и оба понимали, что им этого сейчас и нужно, это было у них внутри. Понимали также, что она — политическая феминистка, а Торренс абсолютно убеждён в женском равноправии. Но в то же время Бибиш требовала от него подчинить её. Он низринулся в эту роль с почти пугающей естественностью. Он чуть не порвал на ней одежду, раздевая, а сам раздеться не озаботился. Только ширинку расстегнул (ей это на сей раз тоже понравилось)...

Они рухнули на кучу сорванной одежды, и Торренс накинулся на Бибиш — резко, грубо, пока не кончил, осев на неё без сил, но вскоре услышал её шёпот: Сделай мне чуть больно, немного больно...

Нью-Тихуана, Мексика

В тот же миг, но при дневном свете, в ту самую минуту, как Торренс набросился на Бибиш, Жером-X лежал на спине аккурат посерёдке двойной королевской кровати Беттины, глядя, как складки её бробдингнеганской плоти надвигаются на него сверху, как её колоссальные, мягкие, но мощные бёдра и вся величественная колышущаяся туша оседают на него, почти скрывая от взгляда шоколадные, тёмные и сверкающе-розовые бифуркации вагины; небольшая тычинка, полускрытая меж плотных бёдер, словно сердцевина цветка орхидеи работы Класа Олденбурга[42]; орхидеи из набухшей плоти, сюрреалистично избыточной в своей огромности. Запах её мыла, мускусный аромат кожи, пот...

Надвигались на Жерома сексуальным апокалипсисом.

— Рот открой, — приказала она ему. Он покорно раскрыл рот.

— Ты что сказал? — бросила она.

— Я сказал: «Да, мэм».

И благодарность за подчинение возбудила его ещё сильнее, а Беттина опустилась ему на лицо и очень осторожно, с пленительной осторожностью, придушила...

Потом Торренс принялся нежно обнимать Бибиш и целовать ей веки, губы, успокаивающе ероша волосы, а она устроилась в его объятиях. Словно ребёнка, напуганного громовым раскатом, утешал.

— Я toujours[43] тобой восхищаюсь, — говорила она. — Я никогда не устану на тебя смотреть.

Она вздохнула, потом чуть напряглась и резко вздёрнула голову.

— Ты же никому не скажешь, о чём я тебя сейчас прошу? Нет?

— Нет, — ответил он. — Не скажу. — Лунный свет струился по её белой коже. — Ты кажешься... — Он чуть не ляпнул созданной из лунного света, но прикусил язык. — Ты такая красивая при луне, лунный свет тебе идёт.

Скажет ли он кому-то? Блин, да ни за что. Он был слегка ошеломлён тем, что с ней вытворял, собственными хищными порывами. Он никогда прежде таким не занимался... ролевыми играми, сексуальной доминацией, он даже грязных фразочек в сексе не отпускал. Ни разу. Он и не догадывался, что его это так возбуждает.

Господи, подумал он. Я что, болен? Я ли это или война меня сделала таким?

Но, формулируя этот вопрос, он уже знал ответ. Сексуальная доминация была укоренена в нём изначально, она всегда там присутствовала. До этого момента — скрытно. Возможно, он и вправду болен, однако чувство это пробивало его до мозга костей дрожью наслаждения, и он понимал, что оно выступает его неотъемлемой частью.

И понимал также, что оно бы не вынырнуло на поверхность, не попроси она его о том. Он слишком сочувствовал другим, чтобы стать настоящим садистом. У него просто чуть крыша съехала, вот и всё. Его малость... перекосило.

Поняв, что это Бибиш руководит процессом, он почувствовал некоторое облегчение. Она это начала, она его проинструктировала, в каком-то смысле Бибиш его всё время контролировала в подобии сексуального дзюдо.

— А ты знала, — спросил он, — что я на такое, э-э, пойду?

— Да.

— Откуда ты знала? В смысле... я и сам этого не понимал. И я... я не кажусь тебе?..

— Нет-нет! В бою ты силён, красив и эффективен, но не жесток и очень добр к другим. Пазолини и некоторые другие — они думают, что ты...

— Что я слишком мягок?

— Oui. Но ты... ты не такой. Ты добрый внутри. Не знаю, как я догадалась, что ты так поведёшь себя в сексе... не знаю. C’est subtil[44]. Наверное, кроме меня, не видит больше никто. Я вижу, потому что я сама такая, с другой стороны...

Он кивнул. Он продолжал испытывать некоторое отвращение к себе, но теперь оно смешивалось с облегчением.

Жером-X лежал в объятиях Беттины, отдыхая в её огромной мягкой влажной полноте. Она ерошила ему волосы, шептала ласковые слова. Он был счастлив. Но в бочке счастья распускалась ложка дёгтя.

Он что, больной? Он никогда раньше таким не занимался, и собственная реакция его поразила. Откуда знала Беттина, что он явится отличным дополнением к её наклонностям доминатриссы? Неужели он кажется другим сексуальным хлюпиком? Едва ли. Это более тонкое дело.

Его возбуждала не только доминация Беттины, но и её полнота. В сексуальном аспекте она для Жерома воплощала Мать-Землю, Виллендорфскую Венеру, она была сама богиня плодородия, она стала для него убежищем, где он мог блуждать часами, исследуя. Он понимал, что некоторых эта её лишняя плоть отталкивает, но Жерома-X она била точно в базальный ганглий — в центры сексуальности. Чем больше её тут было, тем сильнее он возбуждался. Ну и дела.

Откуда это в нём взялось? Эдипов комплекс? Фрейдовское учение дискредитировало себя, но... Жером плохо ладил с матерью — да нет, слишком простое объяснение.

Он пожал плечами. Наверное, никогда не узнает. Он понимал, что в известном странном смысле контролирует её, когда они занимаются любовью. Его это успокаивало.

— В следующий раз, — просипела она, — включим наши чипы и настроимся на одинаковую частоту. У меня частота есть, на которой никто не подслушает. И мы кое-что подстроим, и я тебе кое-что покажу.