Роузлэнд боковым зрением видел, как наблюдают за ними узники другой высотки, через улицу, как высовываются они из дыр в заколоченных окнах и выглядывают с крыльца; быть может, это первые приметы начинающегося восстания?.. Но тут они видят, как брызжет кровь из тел упавших...

Роузлэнд продолжал бежать, миновал пустой бункер, поволок Габриэль дальше, слыша, как пули свистят рядом с головой, слыша её крик...

Он обернулся и увидел, как мозги Габриэль вылетают через рот.

Он отпустил её и задохнулся от горя, но...

Не останавливайся.

Автоматические пулемёты работали без устали, методически и почти безошибочно выкашивая мужчин и женщин ряд за рядом, точно зерноуборочные комбайны...

Но система безопасности периметра была не без огрехов. Пулемёты программировались так, чтобы основной огонь пришёлся на периметр; сконцентрируйся они на крыльце, почти никто не ушёл бы живым.

А так из пятнадцати сотен узников, решившихся на побег, прорвались четыреста; одиннадцать сотен остались лежать мёртвые и умирающие, резервуаром страдания и крови, на этой бойне. В стенах высоток эхом отдавались сирены, скрежетали выстрелы, но этого шума всё же не хватило, чтобы заглушить крики раненых и скандирование:

— Jamais plus!

Тогда появились бронемашины СБ, три противопартизанские установки «Моваг-Роланд»: шестиколёсные, камуфляжной расцветки, формой как толстые топорища, оснащённые режущими лезвиями и турелями, с которых сыпались пули, гранаты и газовые бомбочки, пока операторы управляли движением по экранам внутри; по корпусам был пропущен ток, а конструкция люков позволяла блокировать ударные волны от взрывов мин.

Бронеколёсники врезались в толпу из четырёхсот выживших и стали перемалывать, прессовать, давить её, тесня беглецов обратно. Из динамиков прозвучали команды столь оглушительные, что у людей вблизи полопались барабанные перепонки:

НЕ ДВИГАТЬСЯ, И ВАМ НЕ ПРИЧИНЯТ ВРЕДА! НЕ БЕЖАТЬ, ИНАЧЕ ВАС УБЬЮТ! НЕ ДВИГАТЬСЯ, И ВАМ НЕ ПРИЧИНЯТ ВРЕДА...

— Не останавливайтесь! Jamais plus!

Роузлэнд продолжал кричать и бежать вперёд. Он прорвался через облако выхлопных газов бронемашины, которая проехала мимо и скосила одним ударом лезвия десяток человек; вторая, сзади, вела заградительный огонь разрывными пулями.

Роузлэнд почувствовал, как содрогается земля под ногами. Он замер и обернулся. Он увидел, как над горизонтом воздвигается гаргантюанских размеров устройство из кристаллостали, как взлетают и опускаются его металлические косы; то был егернаут десяти этажей в высоту, утыканное лезвиями колесо без обода, огромная стальная свастика, газонокосилка «Рототиллер» размером с небоскрёб, крушившая всё на своём пути и укрытая до времени в развалинах рядом с высотками. Егернаут доехал до высотки, где располагался Двенадцатый центр обработки и откуда вырвался Роузлэнд, и стал ровнять её с землёй. Пятьсот человек, оставшихся внутри, кричали так, что Роузлэнду было слышно.

Это была показательная акция устрашения для узников Тринадцатого центра. И для тех, кому об этом расскажут в других местах города.

Гороподобный гейзер пыли взметнулся над бывшей высоткой, и пыльные метёлки закружились вокруг рассекавших ночное небо кос.

Это было даже не убийство: убийство — недостаточно сильное в данном случае слово.

Надо было мне умереть вместе с ними...

Но когда вниз по улице зафыркали броневики СБ, разворачиваясь на поиски Роузлэнда, он только припустил ещё быстрее.

Он бежал куда глаза глядят. А может, какая-то часть его разума решала, куда бежать ногам. А может, ему просто повезло.

Как бы там ни было, тридцать минут спустя, когда он выбился из сил и упал на колени в высоких зарослях мёртвой парковки, под дождём, который смывал с тела брызги крови Габриэль...

...то обнаружил, что остался жив. Он был один. Он уцелел.

Минуло почти пять часов (под непрестанный шум поисковых машин на охоте за беглецом), прежде чем Роузлэнд нашёл в себе силы двинуться с места.

Он сел и застонал. Мир вокруг завертелся колесом.

Когда карусель остановилась, выяснилось, что тучи разошлись, и в небе видны звёзды. Он сидел очень прямо, среди грязи, на холоде, в доходящих до подбородка зарослях жёлтой травы, и не двигался. Запах мокрой травы забивал все остальные.

Неужели ему одному повезло вырваться?

О Боже, нет. Умереть бы, если это так. Пускай бы его кто-то убил, если это так.

И другая мысль. Сначала не оформленная словами, а только картинкой, размытым периферическим образом: вокруг взрываются от пулемётного огня людские тела. Спустя некоторое время он нашёл слова.

Я привёл тысячу с лишним человек к смерти. Я их на бойню загнал.

Он ждал, пока накатит вина. Габриэль была лишь одной из тысячи с лишним жертв. Он повинен в том, что завлёк её и остальных на гибель. Вина должна ударить его, как небесный молот.

Он ждал. Он не двигался.

Ничего.

Ну почувствуй же. Лицом к лицу с виной. Может, стоило подождать? Может, кто-нибудь явился бы их спасти? Может...

Нет. Так лучше.

Он испытал следующий приём самоуничижения. Он выжил. Он должен был бы погибнуть вместе с Габриэль, с остальными. Не потому, что он повёл их под ураган пуль, а просто оттого, что был среди них. Нечестно это, ему выжить, а им — нет. Несправедливо это.

Он сидел совершенно неподвижно, осторожно удерживая позвоночник в вертикальном положении и прикидывая, не упадёт ли вперёд или назад, рискнув шевельнуться. Он размышлял.

Все эти смерти. Большинство погибли.

Ну и что? Так лучше.

Его окутала серая пелена, и он перестал думать.

Спустя какое-то время что-то пробежало по его ноге.

Он шевельнул одними глазами, некий инстинкт направил его пальцы, в ожидании...

Снова. Движение. Что-то движется к нему. Исследует. Это что-то приняло его за добычу. Это крыса.

Она взбиралась по его ноге.

Рука рванулась сама собой. Он с некоторым удивлением наблюдал, как его рука дёрнулась, точно пружина капкана, и схватила крысу. Сдавила, удушила и разодрала. Он закрыл глаза и предоставил работать рукам и зубам.

Спустя время Роузлэнд почувствовал, что способен двигаться. Он поднялся и побрёл на юг, в город.

Вскоре после рассвета он сидел, скорчившись, у дверей какого-то парижского дома, и тут заметил женщину, которая брызгала на стены клеем и шлёпала туда листовки. В переводе с французского листовки сообщали:

ОНИ ВАМ ЛГУТ. ЛОЖЬ ПОРАБОЩАЕТ. ВСТУПАЙТЕ В СОПРОТИВЛЕНИЕ. Над словами имелось изображение небесно-синего знамени.

Он поспешил за нею.

— Эй! Эй!

Она застыла. Он видел, что женщина готова сорваться с места и убежать. Она приняла его за шпика.

Он хрипло закричал:

— Пожалуйста! Мне... Я из центра переработки сбежал!

При слове пожалуйста она бросилась бежать. Но теперь остановилась. Он прочёл в её движениях, в том, как обрисовало её силуэт светом зарождавшегося дня на фоне синего утреннего тумана, что она отдаётся на милость судьбы, медленно разворачиваясь взглянуть на него. Она пошла к нему — и вдруг подбежала, ухватив его запястье. Оглядела с головы до ног, и по лицу её проскользнула тень омерзения.

Она повела его в переулок, оттуда на другую улицу и в заваленный мусором вестибюль станции метро. Довольно долго они ползли, карабкались и брели во мраке (на каждом шаге Роузлэнду казалось, что следующее движение его прикончит, но он каким-то образом неизменно находил силы для этого следующего), потом оказались в разрушенном доме, и она провела его через какие-то двери. У дверей с женщиной заспорили по-французски, но его пропустили.

Роузлэнда привели к худощавому безухому человеку. В этом человеке Роузлэнд немедленно определил американца. Хотя не смог бы объяснить, как.