Шоод переглянулся с Чу и, к большому удивлению Китти, кивнул.

— Да. Мы должны принять силовой вариант.

Лестер беспокойно посмотрел на него, потом оглянулся на Китти. Переведя взгляд на Фриланда, он наконец выдавил:

— А ты что думаешь?

Фриланд ответил:

— Это самоубийство. Но и покоряться им — тоже самоубийство, как ни крути. Так что — да. Пускай заплатят за всё.

— Да, — сказала Чу, — любой путь противостояния им опасен. Но самоубийствен ли? Нет, если всё тщательно продумать. Если распределить нескольких агентов по точно выбранным местам, узлам нервной системы Колонии. Пробраться туда — самое сложное. Но как только мы этого добьёмся, как только захватим компьютерную секцию и системы жизнеобеспечения, люди объединятся под нашим знаменем.

— А если нет? — сказала Китти, поднимаясь: у неё затекли ноги и ныла спина. Она пару раз согнула и разогнула колени, скорчила гримаску. — А что, если... если все слишком напуганы? Они же не знают... — Кто ты или кого мы представляем? По дипломатическим соображениям она избрала последний вариант. — ...кого мы представляем. Если нас сочтут террористами, то и к системам жизнеобеспечения Колонии не подпустят. Люди откажутся нас поддержать.

— С таким риском необходимо считаться. В числе прочих. Я рискую уже тем, что явилась сюда поговорить с Лестером и Шоодом. Я своим прикрытием рискую. Но я обязана рискнуть им сейчас.

Лестер медленно, словно бы размышляя вслух, проговорил:

— Полагаю, люди нас поддержат.

Китти мысленно вскричала: Лестер, чёрт бы тебя побрал, мы же договаривались, что убираемся отсюда, чтоб не увязнуть в дерьме по самые уши! Мы обязаны спасти ребёнка! Но вслух не сказала ни слова.

— Люди встревожены, — говорил тем временем Лестер. — Многие подозревают, что взрыв произошёл не случайно.

Жилищная реформа, которой мы требовали, не реализована. В Техсекции так воняет, что дышать нечем, а вот у Админов воздух чистый. Еда хреновая, её не хватает. Комендантский час... короче, люди с ума сходят от клаустрофобии. Новосоветская блокада мешает посещениям с Земли, а комендантский час не даёт хоть как-то развеяться в краткие периоды свободного времени. Мы тут взаперти скоро друг другу глотки перегрызём. А сегодня чуть не засыпались...

Чу резко посмотрела на него.

— Сегодня? Ты о чём?

— Нас охранник остановил. У нас было разрешение в медцентр для Китти, поэтому нам позволили пройти. Но вид у него был недовольный, словно он не хотел нас пропускать.

— Он проверял по арфидам?

— Да, думаю, что так. Но пропустил.

Чу вскочила.

— Ты известный агитатор. Пропуск выдан твоей жене, а тебя бы вообще пускать не должны, сюда, в такой час, если только... — Она оглянулась на дверь и резко, властно скомандовала: — Уходим, и быстро. Я буду на связи.

Они поднялись, встревоженно глядя, как она стремительной походкой пересекает комнату, замирает на пороге и выглядывает наружу. Внешняя дверь скрипнула и затворилась за ней. Чу исчезла, будто её и не было.

— Ей легко говорить, — заметил Лестер.

— Может, нам и вправду лучше сматывать удочки, — мрачно отозвался Фриланд.

У Китти кишки скрутило от напряжения, внутри взметнулась тошнотная волна.

— Лестер, мне сейчас плохо станет. Здесь туалет есть?

— Демонтировали. Придётся тебе сходить в общественный, вниз по коридору. Ступай, малышка, я скоро.

С трудом лавируя между матрасами, поскальзываясь на мягкой ненадёжной поверхности подстилок, Китти пробралась к двери и вышла в коридор. В соседней комнате, в одиночестве, сидел сутенёр. Макияж его смазался, бумажное платье пошло грязными разводами. Лицо осунулось, пустые глаза смотрели в никуда, к губам прилипла начинка блинчика. Волосы свалялись в грязно-жёлтые колтуны. Он заряжал в инъектор, пристёгнутый к щиколотке, демерол-амфетаминовую смесь; Китти видела через бумажную одежду его дряблые, похожие на белых червяков гениталии. Когда-то этот человек был пилотом; он завербовался по двухлетнему контракту, и срок соглашения вскоре истекал. Он уже год промышлял сутенёрством и не мог слезть с иглы. Накачавшись наркотой, он обожал цепляться к трансвеститам.

О трансвеститах даже шлюхи Колонии были весьма низкого мнения.

От этого зрелища терзавшие Китти рвотные позывы только усилились, она отвела взгляд и вышла через полуоткрытую дверь в коридор с тыльной стороны борделя. Чу даже не потрудилась закрыть эту дверь. Китти снова свело кишки, да так, что она поневоле пригнулась к металлическому полу узкого коридорчика. До туалета она добиралась почти бегом, насколько позволял живот. Не теряя там ни секунды, она распахнула дверь кабинки с вакуумным унитазом и выблевала в него.

Ей тут же стало легче, но потом накатило смущение. Да уж, невеликой красавицей она нынче кажется: растолстела, как свиноматка, блюёт направо и налево. Неудивительно, что Лестер... стоп, да брось, он не поэтому...

Но она заставила себя подойти к зеркалу и некоторое время истратила, прихорашиваясь. Через пять минут, оставшись довольна результатом, вымыла лицо и вышла в коридор.

В коридоре оказался Лестер: его волокли два штурмовика ВА. Дальше по коридору ещё трое тащили Фриланда. Тот сопротивлялся. Его угостили дубинками с инвертором отдачи; Фриланд напружинился, потом обмяк и повис на руках штурмовиков. А где Шоод?

Но... Лестер. Они Лестера сцапали.

Лестеру руки заломили за спину и сковали пермапластовыми наручниками; по затылку текла кровь. Она подумала только: Чу была права.

Она уставилась им вслед. Эсбэшники вошли в лифт. Двери сомкнулись за ними. И за Лестером.

Вот и всё.

Она его потеряла.

Нью-Йоркская городская тюрьма

Чарли выжил, а вот Анджело погиб.

Анджело оставил его. Вышел с потом, переварился и слился в унитаз с мочой. Выжег его изнутри.

Но Чарли оказался там, где оказался, поскольку неврологический Анджело, действуя через Чарли, напал на копа. Чёрт побери, это Анджело его сюда привёл.

Камера была полностью автономная, с роботизированной охраной, из новейших; человека-охранника Чарли не удостоился. В камере с ним сидел другой парень, невысокий, молчаливый, с поднятой дыбом причёской, по виду — китаец. Из одежды на сокамернике имелось окровавленное ЯБлоко: тем утром его приволокли с публичного антинасильственного избиения.

Лицо китайца покрывали кровоточащие ссадины и синяки. Когда парня сюда бросили, Чарли уже провёл в камере всю ночь без сна и как раз успел проглотить скудный завтрак. Чарли пытался не смотреть на китайца, конвоируемого мусорным баком на колёсах, но не сдержался и таки взглянул новоявленному сокамернику в избитую физиономию.

Он задумался, что бы оставили от Чарли Честертона в случае смерти того копа. А впрочем, какая разница? Нападения на копа вполне достаточно.

Ты по уши в дерьме, Чарли.

В тюрьме было холодно, уныло и гулко. Как в огромной, медленно поворачивающей жернова костедробилке.

Чарли мерял шагами крошечную пластибетонную камеру. Тут хватало места, чтобы пройтись вдоль стены и развернуться, но не более. Поворачиваясь, он испытывал боль: когда копы увидели, что он напал на одного из них, то малость озверели, уложили и врезали дубинками раз десять. Чарли ещё повезло закрыть голову руками. Копы успели только выбить из него дух и сломать несколько рёбер, как появился сержант и остановил их, сказав:

— Этот говнюк ещё получит по заслугам.

Поэтому ходьба доставляла ему боль. Но он должен был как-то сбрасывать внутреннее напряжение и боялся сесть, да и холодно тут было.

Китаец молча сидел на койке и мрачно следил за прогулкой Чарли. Кроме двух откидных коек, в камере имелся туалет без сиденья. С трёх сторон — невыразительные белые стены, в одном месте украшенные охряной надписью: ГОВЕННЫЕ СВИНЬИ. Автор надписи воспользовался фекалиями.