— Да, Пищиков в конструкторском, — сказал я. — Работает у кульмана, как ты говоришь. А Ариф Гаджиев недалеко от него — в Форте Шевченко. Но на буровой. И Дымент на буровой в Карши.

— А где Артем? — спросила Ира.

— Артем в Алма-Ате, — сказал я. — Как и я вкалывает на рабочей должности.

Мы начали вспоминать наших общих друзей и так дошли до моего дома.

— И я живу в подобной мазанке, — сказала Ира, оглядев мою халупу. — Тоже снимаю. И, знаешь, привыкла уже к туалету во дворе, к отсутствию холодильника, душа. Практически только ночую дома — остальное время в больнице.

Я предложил Ире сходить поужинать в ресторан «Зеравшан» — единственное приличное заведение в моем городке, но Ира отказалась.

— Я бы выпила с удовольствием зеленый чай, если есть у тебя. Поужинала я в вагоне-ресторане.

Я поставил чайник и достал бутылку вина, коньяк, конфеты ташкентские. Включил магнитофон. Атмосфера для охмурежа вроде создавалась.

— Что будешь пить? — спросил я Иру.

— Давай коньяк, — сказала Ира. — На работе привыкла к разбавленному спирту. А помнишь наше вино «Кямширин»? Здесь такого нет…

Мы опять пустились в воспоминания и как-то неожиданно вышли на тему разлада нашей компании, разрыва Иры с Рудиком.

— Понимаешь, со мной произошло то, что марксисты названивают «производительные силы перерастают производственные отношения». Рудька — хороший парень, но недалекий. Пока мы оба стилевали, все было нормально — гуляли по Торговой, все на нас внимание обращали, танцевали на вечерах в институте рок-н-ролл. Вот и все. А когда я почувствовала, что мне этого мало, сам собой обрисовался новый человек, намного старше меня, он мне много дал… Он женат, но я не жалею о том времени, что была с ним. Я сразу повзрослела, поумнела и удивлялась, как жила до знакомства с этим человеком.

— Твоя Эллочка, — сказал я, потому что в это время Элла Фитцджеральд запела ту самую пьесу «Хау хайт дзе мун».

— Ты знаешь, я остыла к ней, — сказала Ира. — И, ты не поверишь, но мне нравится Шульженко.

У меня чуть не выпал из руки стакан с коньяком.

— Ты не шутишь? — спросил я.

— Нет, — сказала Ира твердо. — Я люблю Клавдию Шульженко.

Дело в том, что мы, фанаты джаза, не признавали советскую массовую музыку, которая ежедневно транслировалась по радио, звучала отовсюду. Все эти комсомольские песни, песни про целинников, про космонавтов, даже появившееся недавно советское танго «Цветущий май» вызывали у нас стойкое отторжение. А про инструментальный квартет Тихонова, исполнявший песни советских композиторов в более-менее ритмичном стиле, наш товарищ Артем сказал с душой и как бы подвел черту под этой темой:

— Ненавижу их музыку.

И Клавдия Шульженко входила в эту самую «их музыку» — ее песни ритмически рыхлые, на наш взгляд, дрейфовали где-то между романсом и цыганщиной. Ну как мы могли воспринимать мелодию такой, например, песни, где пелось про то, что «я разлюбила вас, в сердце огонь погас, прошлого мне не жаль, я холодна, как сталь…») после того как услышали диск Каунта Бейси «Е= мс2»? Смешно! И вдруг Ирка, которая была страстной поклонницей джаза и ненавистником «их музыки», говорит такое.

— Понимаешь, — продолжала Ира, — наверное, все же возраст сказывается. Хотя ее «Синий платочек» всегда мне нравился.

— «Синий платочек» и мне нравился, — сказал я. — Так же, как «Темная ночь». Вообще, песни войны все хорошие и я их никогда не сравнивал с джазом.

— Джаз я по-прежнему люблю, — сказала Ира. — Но люблю и Шульженко, вот люблю и все! Слушаю ее песни, и что-то внутри меня она задевает своим голосом, манерой исполнения, темами, мелодиями своих песен. Прости, но это так.

— Прощаю, — сказал я. — Как ветеран нашего бибопского движения ты имеешь право на побочные увлечения.

Ирка молча чокнулась со мной и мы выпили коньяк.

— А у тебя здесь пахнет женщиной, — сказала Ира.

— Почему ты решила? — удивился я.

— Да по мелочам. Вон на полках для посуды салфетки постелены. Мужчина до этого ни за что бы не додумался. Шелковая подушечка с иголками на подоконнике лежит. И вон под кроватью тапки женские!

Черт! Как я не заметил эти тапки! От остального можно было отболтаться, а тапки — полный провал.

— Ну ты прямо как Шерлок Холмс! — сказал я. — От тебя ничего не скроешь.

— А чего скрывать? Вполне естественно, что у тебя есть здесь чувиха. Было бы странно, если бы ты был один. А она не может сюда нагрянуть? — спросила Ира.

— Нет, — сказал я. — Она знает, что ко мне приехали гости.

— Что приехала женщина? — уточнила Ира.

— Да, — сказал я, ни секунды не поколебавшись.

— Значит, она тебе доверяет, — сказала Ира.

— Чего я на ее месте не делал бы, — сказал я и потянулся к Ирке, чтобы поцеловать ее.

Ирка ответила мне легким прикосновением губ и это была уже маленькая победа — я поцеловал Ирку в губы!

— Может, ты и прав, — сказала задумчиво Ира. — Ведь что такое измена, верность? Такие же понятия, как щедрость, храбрость, трусость, лживость… То есть правила игры, созданные людьми. А природа выпускает каждого человека на какой-то крошечный промежуток времени, и неужели человек должен стеснять себя, ограничивать какими-либо нормами?

То, что она сейчас сказала, показалось мне немного сложным, во всяком случае, не совсем подходящим к данному моему состоянию — я уже обозначил направление своих устремлений, и мне хотелось продолжить начатое. Я глубокомысленно вздохнул и разлил коньяк.

— А как понятия — честность, порядочность? — спросил я автоматически, почти так же, как на экзаменах иногда неожиданно угадывал правильный ответ.

— Эти вопросы для себя каждый решает сам, — сказала Ира. — Исходя из своих представлений о жизни, воспитания. А вот в вопросе отношения полов, мне кажется, тут человек бессилен, в нем могут проснуться такие молекулярные силы, которые разорвут все к чертовой матери. Все представления о морали.

Ира чокнулась со мной, и мы выпили.

— Давай станцуем, — предложил я.

Оркестр Гленна Миллера играл «Мунлайд сереней». Непревзойденный хит тех годов.

— Давай, — согласилась Ира. Встала и обняла меня так, как в свое время обнимала Рудьку во время танца — это была ее фирменная «хватка». Мы молча подвигались в танце, я не верил в реальность происходящего — танцую с Иркой Крикалевой где-то в дебрях Средней Азии, прижимаю ее к себе и чувствую ответные положительные флюиды. Неужели все это на самом деле?!

— Вот во мне сейчас бушуют те самые молекулярные силы, о которых ты говорила, — прошептал я Ирке на ухо. — Не знаю, что с ними делать.

— Их нужно выпустить к чертовой матери! — сказала Ира, прижалась ко мне и положила голову мне на плечо. — Я теперь всегда так поступаю…

Внутренне ликуя и в то же время опасаясь, что вдруг по какой-то причине все сорвется, я стал в танце приближаться к кровати и по дороге выключил свет. Ира подняла голову и я ее поцеловал, одновременно усаживая на кровать.

— А ты знаешь, в последнее время мне нравится это делать при свете, — сказала Ира, освободившись от поцелуя.

Я чуть было не спросил тупо: «Что делать?» Но вовремя спохватился, а Ира сказала:

— Я должна сходить в туалет. Где он у тебя?

Я показал Ирке, как пройти в туалет. Он был во дворе, в самом дальнем углу, и Ире пришлось пройти мимо моих соседей, бухарских евреев, а те знали Люду. Ну, что поделаешь, лес рубят — щепки летят! — попытался я успокоить себя. Глава семьи Иосиф был не опасен, а вот его жена Белла могла запросто потом спросить Люду: «Люда, а что за девушка была у вас?». А если попробовать предупредить ее, чтоб ничего не говорила Люде — это могло только раззадорить ее любопытство и притом с непрогнозируемыми последствиями.

Ира вернулась. Я попытался ее обнять, но она отстранилась и стала готовиться ко сну — намазала каким-то кремом лицо, достала ночную рубашку. Попутно она рассказала мне, зачем приехала: какой-то их постоянный пациент, член райкома, попал здесь в местную больницу с диагнозом бруцеллез, а у него еще и сердце не в порядке, и вот Ира, как его лечащий врач, приехала за больным, чтобы увезти в свою больницу.