– Кофе?

– Да, пожалуйста. И воды.

Яна достает из холодильника минералку, тянется за стаканом, а потом перехватывает мой жадный взгляд и, усмехнувшись, протягивает бутылку. Я припадаю к горлышку. Когда выпиваю половину, чувствую себя уже лучше.

Петрова легко перемещается по маленькой кухне, будто танцуя. Делает какие-то простые действия: достает кружку, закидывает капсулу в кофемашину, но это ее территория, поэтому она расслаблена и органична. Волосы в высоком пучке, еле заметные веснушки на скулах и щеках при этом освещении кажутся ярче. Но я заметил их давно. Еще когда мы столкнулись в холле у столовой. Тогда я первый раз увидел, как она рассердилась и показала зубки. Мне не так часто грубят девушки, я запал с первого гневного взгляда. Она была такой настоящей.

– Мой папа говорит, – тем временем болтает Яна, – что лучшее средство от похмелья – это мамин рассольник. Супа нет, но я могу сделать яичницу.

Я только киваю, не прекращая своего маниакального наблюдения.

Когда она ставит передо мной кружку кофе и яичницу, я молчу, сосредоточенно поглощая завтрак. Еда приятной тяжестью опускается в желудок, а кофе бодрит и проясняет голову. Да, определенно чувствую себя намного лучше. Возможно, отец все-таки был прав, ему-то после корпоративов не помогает такой простой набор.

Яна тихо смеется:

– Такое ощущение, что ты сейчас заурчишь от удовольствия.

Я расслабленно откидываюсь на спинку стула:

– Спасибо, очень вкусно. И прости. Я не должен был приезжать к тебе ночью.

– Это лучше, чем оставаться на улице.

– Спасибо, что приютила.

– Одного «спасибо» мне достаточно, – она пристально смотрит на меня.

– Но я же благодарю за разные вещи. Или это слово теперь навсегда под запретом?

Петрова иронично приподнимает брови:

– Кажется, я уже чувствую, как возвращается прежний Глеб.

– Я никуда не пропадал.

– Нет, пока ты смиренно уплетал яичницу, то казался гораздо более милым, чем обычно.

Она упирает кулаки в бока, а я, не выдержав, смеюсь:

– Знаю, что это клише, но ты так мило сердишься.

Яна теряется. А я задерживаю взгляд на ее губах. Нежные, розовые, верхняя ярко изогнута. Черт.

Не сдержавшись, закусываю нижнюю губу. С усилием перевожу взгляд на кружку.

Стараюсь сместить фокус внимания и спрашиваю:

– А где твои родители? Помню, мама вроде у подруги.

– А папа на вахте. Должен скоро вернуться.

– Какой у него график?

– Шесть недель через шесть недель. Ну, это в среднем, бывает задерживается.

– Давно?

– Всю жизнь, – с напускным безразличием пожимает она плечами.

– Скучаешь? – спрашиваю зачем-то.

– Глупый вопрос. Конечно, мне очень его не хватает. Он вечно старается заполнить пустоту подарками, да и живем мы в целом на его зарплату, – тут Петрова делает паузу и испытующе смотрит на меня, и я выдерживаю ее взгляд, – но нам ведь просто нужны близкие рядом. Ну, это я так думаю. А что насчет тебя?

От простого вопроса почему-то теряюсь:

– А что?

– Твои родители.

Я морщусь и собираюсь отшутиться, но потом вдруг говорю:

– Мама ушла, когда мне было десять, а Алине семь. Отец много работает. Но он нас любит. Просто не особо шарит в воспитании.

– Необычно, – осторожно говорит Яна.

Приходит моя очередь пожимать плечами, будто мне все равно.

Потом я продолжаю:

– Я еще ничего, но Алина у нас с катушек слетает. Подростковый возраст и все такое. Ребенком она была куда более трогательная и милая. А сейчас, мне кажется, ей реально нужна мать. Или понимающий отец.

В этих предрассветных сумерках с нас слетают все маски. И становится очень легко делиться чем-то личным, сформулировав переживания парой фраз.

Задумавшись, Яна крутит кружку. Кажется такой беззащитной. Я не сдерживаюсь и беру ее за руку. Она дергается и смотрит на меня круглыми глазами. В ответ только сжимаю ее пальцы. Тяну носом воздух и чувствую запах какого-то травяного шампуня, как будто уже весна.

Между нами снова возникает искрящееся притяжение. Это не может быть односторонним, черт возьми. Я вижу, как под серой футболкой ходуном ходит ее небольшая грудь. Она прерывисто дышит. Мне так хочется ее поцеловать, что это желание почти граничит с агрессией.

Но я привычным усилием душу свои эмоции и поднимаюсь со стула, отпуская ее руку. Руку девушки, которая все внутри меня переворачивает.

Снова вспоминаю учебник, исписанный признаниями моему лучшему другу.

Ревность черной волной поднимается из недр моего сознания, и я понимаю, что скоро перестану контролировать себя.

– Я пойду. Отец волнуется, – выдавливаю хмуро.

Яна кивает.

Я обуваюсь, хватаю куртку и говорю:

– Открой, пожалуйста, я запутался в замках.

Петрова снова кивает, невесомой походкой приближается ко мне, и я хочу рычать от бессилия. Ну почему она не моя?!

– Кстати, так мне нравится гораздо больше.

– А? – фокусируюсь не сразу.

– Твоя прическа. Так тебе больше идет, без укладки.

Тогда я подаюсь вперед, целую ее в лоб и резко втягиваю в себя запах полевых трав.

Яна замирает, и я не могу понять природу ее эмоций. Испугалась? Смутилась?

И я просто делаю то, что изначально собирался. Сбегаю.

Я выхожу на улицу и впервые чувствую запах весны. Это что-то неуловимое, что я не смог бы описать при всем желании. Но становится понятно, что зима отступила. Я вдыхаю полной грудью и решительно шагаю в темноту.

В небе видны отсветы зарождающегося нового дня. Я улыбаюсь. Никто меня не видит, поэтому я себя не сдерживаю. Пусть.

Новый день и новое время года смешиваются с отголосками запаха полевых цветов. И это тоже что-то новое. Черт, я никак не могу собраться. Может быть, тогда стоит побороться? Но я даже не знаю, что нужно сделать, чтобы перекрыть увиденное в учебнике. В строчках и рисунках.

Я быстро дохожу до дома. Еще морозный ночной воздух подгоняет меня. Пока поднимаюсь к себе на пятнадцатый, гипнотизирую взглядом кнопку двадцатого этажа. Там живет Ян. Он принял бы меня и ранним утром, и его родители тоже. Мы с детства бегаем друг к другу. Точнее, я к нему. Но не сегодня. Мне нужно подумать.

Я открываю дверь квартиры, разуваюсь и краем глаза вижу фигуру отца в проеме кухни. Белая рубашка, натянутая между пуговицами на животе. Маленькая кружка, там два шота эспрессо. Никакого сахара и никакого молока, как и в его характере.

– Где был? – интересуется он и отпивает кофе.

– У Яна.

– А если честно? Барышев врать вообще не умеет, тяжело по жизни придется.

– У девушки, – почему-то говорю я.

Отец впивается внимательным взглядом мне в лицо и говорит:

– Зайди.

Я послушно иду на кухню и сажусь за стол, опуская голову.

– Не надо изображать маленького мальчика, Глеб. Ты уже взрослый. Давай договоримся. Ты говоришь мне правду, а я тебе доверяю.

Удивленно кошусь на отца. Он что, прошел какие-то курсы по воспитанию?

Говорю осторожно:

– Хорошо.

– Я должен знать, что ты на моей стороне, – он устало трет глаза, и я вдруг отмечаю, как он постарел, – это за Алиной мне приходится бегать по квартирам и кабакам, но в тебе я должен быть уверен. Хорошо?

Сначала меня придавливает к стулу ответственностью. Слишком большой для моих плеч. Как обычно.

Но потом я нахожу в его словах другой смысл и медленно говорю:

– Хорошо. Я был с Яном, потом напился и остался у девушки.

Судя по отцу, моя откровенность его обескураживает. Он задумчиво жует губу, а потом спокойно заключает:

– Спасибо за честность. И знай, что ты можешь обратиться ко мне в любой момент. Чтобы я забрал тебя, например. Необязательно оставаться у кого-то другого.

– Мне так хотелось.

– Это другое дело, – он улыбается и тянется к моей руке.

Я дергаюсь. Это годами выверенная привычка. Касания – только для наказания. Отец никогда нас не обнимал. Так у нас было заведено. Он смотрит на меня с новой эмоцией, которую я никогда раньше не видел. Это боль? Стыд?