— У меня знакомый есть, доцент, рядом с метро живет, — объяснил Юра. — Хороший парень, все у меня покупает… Я ему даже битое витринное стекло засадил: горный, говорю, хрусталь… А он мне: да, сам вижу… Позвонил ему. Давай, говорит, у входа в метро и встретимся, вези макаку… А у меня друг — Рыбий Глаз. Глаз у него — фарфор, в зоне табуретом шнифт выстеклили… Ну, взяли у Рыбьего Глаза с антресоли чемодан, дыру в нем прорезали, чтобы дышала она, обезьяна… Ну, а сами уже приняли достойно… Стоим у метро, а тут мент патрульный: чего, мол, тут ошиваетесь? А обезьяна лапу из дыры высунула и скребет ей по асфальту… Я мента спрашиваю: слышь, легавый, видишь эту мохнатую лапу? Тот, вроде как, оторопел… Ну, говорит, вижу. А я ему: вот эта лапа меня и отмажет! Короче, очнулся в камере.

— А обезьяна где?

— Сдали в бюро забытых вещей в метро… Сломали, короче, бизнес.

Я, сознавая необходимость помощника в сборе подписей проживающего в доме контингента, посвятил Юру в свои переселенческие подвижнические планы, наткнувшись на его полнейшее равнодушие к моим инициативам.

— А чего, собственно, рыпаться? — вопросил он. — Живем и живем, у каждого койка, будильник, вода тек¸т, батареи греют.

— Тебе не нужна личная квартира?

— А на хрена она?

— Да тут же куча неудобств!

— Это еще каких?

— Скажем, приспичило тебе в туалет, а там сосед заседает!

— Бывает… Но у меня ведро есть… Всегда наготове.

— А толкотня на общей кухне?

— А чего там толкаться? Поставил пельмени или сосиски, пусть варятся, все под присмотром, пригореть не дадут. А там и борща у соседки из кастрюльки отолью, или чуток гуляша скрысю. А то и пирожком угостят, а уж если, что просрочено — я не брезгую, полстакана, и гибель сопутствующим бактериям в составе гуманитарной помощи обеспечена… Да и всегда есть с кем побазлаться, душу отвести… А если «белочка» по мозгам шандарахнет, кто ей «скорую» вызовет? А ты — квартира! Это ж — камера! Одиночка! В нее народ в наказание умещают! Вот я сейчас пятнадцать суток оттянул, но, хотя и на нарах, а посреди народа! Кто с выпивкой подсобит, кто — с куревом…

Я понял: моя аргументация жалкого интеллигентишки-индивидуалиста рассыпется о Юрино миропонимание, как дробь о стальную плиту. Здесь нужен был иной, несокрушимый довод.

— Надо собрать подписи, — заявил я твердым голосом. — И сказать народу: в случае волокиты на выборы не пойдем… Плачу тебе двадцать рублей за беготню. Как члену инициативной группы.

— Ну, это уже серьезно, — с уважением посмотрев на меня, молвил Юра, подавленный силой материального фактора. — Но двадцать рублей — мало… — Он призадумался. — Дело ведь политическое… Двадцать пять! — И — протянул мне грязноватую ладонь.

В эту же ладонь уместился сиреневый четвертной с профилем Ильича и свернутые в трубочку бумаги, а уже через час, выйдя на лестничную площадку, я слышал напористый голос своего наймита, убеждавшего единокоммунальных сожителей похерить любые выборы в стране в случае неучастия властей в благоустройстве народного прозябания и, получавшего необходимые закорючки с демонстрацией полнейшего безверия в эффективность самодеятельной дохлой бумаженции. Подписи ставили не глядя, лишь бы отделаться от назойливого, как комар, соседа с его пустопорожней болтологией и попутными просьбами занять рупь, дабы окупить труды машинистки и затраты на чернила. Вот, пройда…

Уже к ночи явно переработавший и перепивший Юра явился ко мне, с порога начав зазубренную агитационную проповедь, но через минуту, посвященную ее декларации, запнулся, вгляделся в мою личность, осознал ошибку в объекте, но строго вопросил:

— А ты-то сам подписался?

Действительно! Я с готовностью утвердил на документе свой автограф. Поинтересовался:

— Идею насчет выборов всем втер в мозг?

— Втер, — кивнул Юра. — В устной форме, как договаривались…Только чего ты за эти выборы уцепился? Да и с какой печи надо рухнуть, чтобы на это дурилово ходить, жизнь тратить? У них и без нас все выбрано-перевыбрано. Понимаю, если бы там еще наливали… А так — какой стимул? — Тут он отвердел лицом в сошедшем на него глубокомыслии. — Патриотизм… нуждается в поощрении! — заявил безапелляционно и сурово, и в интонации его мне почудился отзвук речей наших партийных вожаков, отчего я даже искренне остолбенел…

Афера между тем развивала необходимые обороты: вскоре к районному административному боссу Аверченко явился корреспондент «Крокодила» Александр Моралевич, кто, исполняя мою дружескую просьбу, поведал ответственному лицу о полученной редакцией коллективной жалобе на жилищные условия многочисленной группы граждан, присовокупив, что жалобой он займется предметно и лично.

Этот ход был продуман нами с коварством отпетых иезуитов: вся чиновная рать страны если не дрожала, то чутко вздрагивала от упоминания фамилии Моралевич — короля советского фельетона, не вылезавшего из постоянно выигрываемых им судов, но, коли уж взявшегося пригвоздить к позорному столбу очередное аморальное явление или личность, то совершавшему данное действо с изрядным мастерством ядовитого словесника и беспощадного садиста от печати.

Верзила с литыми плечами и бицепсами, маленькой бритой головкой и змеиным взором, неторопливый в словах и в движениях, он будто излучал угрозу, чья непременность сразу же отзывалась тоской в сознании оппонента, и нехорошие предчувствия деморализованных Моралевичем жертв, как правило, плачевно оправдывались.

— Кстати, в подведомственной вам слободке, как оказалось, обитает известный мне персонаж, — доверительно пояснил Александр начальственному лицу. — Мир тесен, как фибровый чемодан… Он — наш коллега из «Человека и закона». С изложенными в заявлении фактами он согласен, хотя в инициаторах претензий не состоит.

— Инициатор там — некто Шмакин! — перебил его Аверченко раздраженным голосом. — Псих со справкой, двенадцать приводов в милицию… Выяснено, кстати, органами…

— И, тем не менее, он — полноценный гражданин Советского Союза, — парировал Моралевич. — А за ним — батальон не состоящих на сомнительных учетах соотечественников… В их числе — наш собрат по цеху, популярный писатель. У него, кстати, тоже аховая жилищная ситуация, может, нам стоит выслушать и его, пригласить сюда, к вам…

— И как мне этот батальон расселять? — всплеснул руками чиновник. — Да с такими амбициями нам треть столицы по свежим квартирам распихать придется!

— К такому будущему и стремится партия, — кивнул фельетонист. — Ее установка: всемерная забота о советском человеке… Мне ли вас учить!

— Подумав, Аверченко молвил, понятливо прищурив глаз:

— Вашему товарищу мы поможем… Пусть приходит. Но остальные… Они же озвучивают безыдейщину с неявкой на выборы, дело дошло до ЦК! Мне светит выговор за этот бардак! Товарищи в горкоме в крайнем недоумении…

— Уверен, этот инцидент наш коллега сумеет разрешить… Обрубив его корни, внутри, так сказать, бушующих масс…

— Пусть приходит!

После доклада мне Моралевича о его состоявшейся встрече в верхах, я понял, что первый шаг на пути к победе над квартирным вопросом совершен удачно и твердо, однако личное достижение сопутствовало достижению общественному, ибо во всякого рода пластах власти моей милостью произвелись некие неведомые мне сотрясения, дом лично посетил градоначальник Промыслов, с кислой миной осмотрев предоставленную его взору обветшалую обитель, и на прощание, как мне поведал живущий в нашем же строении домоуправ, управитель столицы брезгливо махнул рукой, что, по мнению домоуправа, являло вердикт: снести к чертовой матери!

Пришла пора навестить могущественного Аверченко.

С сыном его патрона, московского партейца номер один Гришина, бойким и наглым пареньком Сашей, я был знаком, некогда соседствуя с ним в гаражном кооперативе в Сокольниках, по месту своего прошлого проживания. Саша был женат на дочери Лаврентия Берии. Ведая о моем содружестве с Чурбановым, Саша воспринимал мою личность, как родственную, надстоящую над окружающей нас толпой плебса, удостаивая меня милостью неформального общения, а потому, вняв моей просьбе, сподобился устроить предварительный звонок моему будущему, как я полагал, благодетелю Аверченко, и в звонке озвучилась характеристика моей персоны в самом ее позитивном и благонадежном аспекте психофизического и социального статуса.