Позвонил Владимиру Валуцкому, кого считал драматургом тонким, толковым, а уж его сценарий «Начальник Чукотки» полагал попросту гениальным, как, впрочем, и одноименный фильм. Решили работать вместе.

Подъехал к нему в квартиру на Маяковке, в актерский кооперативный дом. Его жена Алла Демидова, кого знал еще с начала семидесятых по нашему блистательному таганскому театру, как всегда невозмутимая и вся в себе, сварила нам кофе, и — пошла работа по сценарной «рыбе».

Валуцкий сожалел об одном печальнейшем обстоятельстве, как о нем сожалел и я: он тоже видел в главной роли уже ушедшего Высоцкого, затмевавшего всех претендентов на роль, озвученных Лукьяновым, но абсолютно нас не устраивающих. Сценарий слепился крепкий, хотя уложить роман, рассчитанный на сериал, в полный метр, означало пойти на большие потери, но — хоть так…

Актер Юрий Демич сыграл, в общем-то, неплохо, хотя в ту пору беспощадно пил, отчего вскоре и умер; Коля Лукьянов тоже расстарался в меру своих навыков и дарования, но, посмотрев несколько фрагментов, я выключил видеомагнитофон. Картина, на мой взгляд, не состоялась. Роли и тексты отдавали заученностью, в деталях проскальзывал кондовый процесс кинопроизводства как такового, актерские решения были «лобовые», линейные, и интерес к полному просмотру пропал, не возникнув.

Я так и не посмотрел этот фильм.

Следующим днем мне позвонил литератор-многостаночник Жорик, неизвестно откуда добывший мой номер телефона.

— Спасибо за совет, — прошипел он в мембране. — Был я в вашей типографии православной…

— И чего? — спросил я, удивленный его очевидным озлоблением.

— Чего-чего… Пришел туда, а там КГБ! На каждом углу!

— И… что случилось?

— Стихи забрали, а сам чудом ноги унес, едва от них отмотался…

— Вот как? Спасибо за информацию, учту для себя на будущее…

— Пожалуйста, бля!

Более Жорик в моей жизни не возникал. В своих творческих потугах он был, безусловно, человеком многогранным, как пролетарский стакан. Но — пустым!

В конце восьмидесятых прежняя советская жизнь уже напрочь переформировалась в жизнь антисоветскую. Цвел и развивался частный бизнес, создавались коммерческие банки, реклама проституции и всякого рода сомнительных услуг, заполонила газеты, в том числе — «Московский комсомолец», отечественные книги, театры и кино мало кого интересовали, оттесненные голливудской видеопродукцией и скандальными телевизионными шоу; предприятия банкротились и закрывались, милиция не успевала регистрировать разнообразный криминал, КГБ оказался не у дел, замкнувшись в своих оплеванных толпой стенах, в республиках вызревал сепаратизм, а шустрый народец, воспользовавшись дарованной свободой передвижений, съезжал на Запад. Благо, от железного занавеса остался лишь каркас — ржавая решетка. Многие полагали, что следует поспешить, поскольку занавес мог в любой момент воссоздаться, причем, с какой стороны — вопрос!

Работа в «Интеркосмосе» не имела смысла, организация хирела и разваливалась, как вся наука, образование и промышленность. Экономика катилась под откос. И раздавать во имя мира и дружбы лояльным государствам ракетоносители и штучную стратегическую аппаратуру страна уже не могла.

Социальный статус писателя, признанный государством в качестве профессии, упразднялся на глазах. Да и о чем было писать в этой предреволюционной неразберихе? О событиях прошлого советского бытия, всем известного и никого уже не интересовавшего? О горяченьких скандальчиках дня текущего? Но с этой хроникальной летописью сноровисто управлялась пресса.

Я с успехом опубликовал свой «Брайтон-бич-Авеню», живо воспринятый публикой, поскольку повесть открывала для нее неведомые эмигрантские задворки таинственной Америки, что служило для некоторой части читателей своеобразным путеводителем, а потом решил свое писательство приостановить.

К тому же, мне предлагалась жизнь и работа в Америке. Это был новый увлекательный горизонт, новый жизненный путь. Я был уверен, что он даст мне материал для будущих еще неведомых самому романов. Так и случилось.

В Америку отправился и Георгий Вайнер, с кем наша дружба продолжилась уже на заокеанских берегах. Он тоже хотел испытать себя в иной жизни, в ином качестве… Думаю, не получилось. Получилось с бизнесом, с бытом, но он так и остался советским писателем, советским человеком, как и Сергей Довлатов, как и Коржавин, и Гладилин… Родину и ее естество, напитавшее твою сущность с пеленок, как ни пытайся, не изживешь.

Мы не боролись с властью, мы ей противоречили. Дух свободы и достоинства, живший в нас, отвергал ее косность, бесконечные запреты и лицемерные восхваления вождей. Мы не желали раболепствовать и мыкаться в нищем бытие послушных поденщиков, но что получили взамен? Демократическое процветающее государство со свободой слова и передвижений? Нет, руины прежнего. С той же правящей публикой, перелицованной на коммерческий лад, но ничем от прошлых функционеров в своих иерархических поклонениях, глобальных и тактических решениях не отличающейся. И многие длинноволосые вольнодумные юноши семидесятых обратились в итоге в мордатых тупых чиновников нынешнего времени. Мы думали, что одухотворяем страну своим творчеством, а может, мы исподволь ее разрушали? И подрубили суки, на которых сидели? Партийные начальники стали сирыми пенсионерами, ученые и инженеры толпами хлынули на улицу из своих «ящиков» и НИИ, превращенных в склады и коммерческие офисы, творческая интеллигенция лишилась дотаций и востребованности, канув в забвение и прозябание, а рабочий класс, покинув разоренные заводы, попросту исчез и вымер. Пелена сакральной загадочности власти, за которой, как нам мерещилось, скрыты таинства грандиозных возможностей и рычагов, маскировала собою лишь глупость и гордыню малограмотных чиновников, и при ближайшем рассмотрении слоны, подпирающие столпы государственности, оказались моськами.

Государственный крейсер превратился в торговое расхлябанное судно с таким же торговым трехцветным полотнищем на мачте, заменявшим алый стяг. И дальнейшие попытки снова одеть его в прежнюю броню, были безуспешны. Та прежняя броня закаливалась верой, энтузиазмом и бескорыстностью, вот в чем был секрет ее прочности. А ржа безверия и разочарований ее источила. И, может, поэтому, вместо черно-желтого, вышитого золотом и серебром имперского гордого знамени взреял над новой Россией трехцветный, как обывательский матрац, флаг торговцев — купчишек и спекулянтов, которых никто не уважал, не любил, и уж никак не боялся…

Родина от государства отличается тем, что у нее нет ни флага, ни герба. Государство может погибнуть, Родина — нет.

В моей памяти — символический образ обрушившейся прежней действительности: в девяностых, проезжая на машине мимо одного из продовольственных рынков, я вдруг увидел знакомое лицо… В очереди за картошкой, продаваемой из кузова грузовика, стоял сутулый старик в кургузой курточке, вязаной лыжной шапочке, с драной авоськой. Я не верил глазам своим: это был бывший генеральный прокурор СССР Рекунков. Я вспомнил его иного: в добротном пальто, шляпе, выпрастывающего, как медведь из берлоги, свое громоздкое туловище из казенной «Чайки», горделиво, с невидящим взором следующего к лифту, а затем — в кабинет, под шорох спешно скрывающихся за дверьми сотрудников…

Да уж, такова тель-авив…

Характер Валеры напоминал гармошку, привычную для него сызмальства, как крик деревенского петуха за окном или звон молочной струи в дойном ведре.

То распахнется гармонь, взбудоражив притаившуюся мелодию в своих мехах, то, выплеснув ее без остатка, замрет в опустошении.