Позицию стороннего наблюдателя я выбрал удобную. Скосившись за угол, приметил Филатова, стоящего на краю пятачка у метро. А вот и Нина. Вышла из парадного входа, не из служебного, откуда валит весь рабочий театральный люд.

Парочка поспешно уселась в уже поджидающее ее салатовое такси «ГАЗ-24» и конспиративно укатила развивать свои страсти в ведомых им кулуарах.

Мне представился Валера, пускающий слюни на коврике у батареи центрального отопления.

Видимо, поделом тебе, братец!

А вот и следующие действующие лица: Любимов и Евтушенко, усаживающиеся в персональное авто и горячо обменивающиеся репликами — наверняка, по поводу нового спектакля по произведениям модного поэта. Назывался спектакль «Берегите ваши лица», и пока что ходил в размноженной рукописи по рукам будущих исполнителей ролей. Спектакль, правда, вскоре запретило начальство из-за обнаруженных в нем критических подтекстов.

«Жигуль» с Высоцким промчался мимо. Бард со снисходительной улыбкой на лице что-то втолковывал зачарованно взирающему на него нежному созданию, таящему на глазах.

Шла весна 1971 года…

Для человека верующего, в мире и в жизни его существует множество примет, знаков, встреч и событий, подтверждающих существование Высшей воли, ее земного проявления. В какой-то степени Высоцкий для меня доказательство Промысла. В этого человека, внешне не примечательного, было вбито множество талантов, сплетенных воедино и абсолютно точно привязанных к внешности и к голосу. Если разбирать все по отдельности — ничего особенного… Был бы он просто поэт — давно бы канул в забвение. Просто актер? Просто исполнитель песен? Композитор, наконец? Мимо, мимо, мимо… Но как из букв составляется продуманное Слово, так и многосплавный дар был вверен ему свыше. И такой дар дается людям особой миссии.

Поразительно: он же был не нов в своем жанре романса и песни под гитару, да и играл-то всего на нескольких ученических аккордах, но его доморощенный вокал гремел по всей стране, жадно и с интересом воспринимаемый миллионами душ, как камертон, отзывавшийся в каждом. Но ведь нот всего семь, и букв в алфавите тридцать три, но как их состыковать и расставить, чтобы они отозвались в умах и в сердцах, способных к переосмыслению и сотворчеству?

Мы можем только подозревать о масштабах его миссии, но то, что он перевернул сознание миллионов — достоверно. То, что строки его песен — казалось бы, банальные строки, стали афоризмами русского века — очевидность.

И где снисходительно похлопывающие его по плечу бывшие мэтры советской поэзии, кто помнит их стихи, кто сейчас раскрывает их книги? Кто живет их творчеством?

Когда-то Андрей Вознесенский проговорился о нем в стихе: «О златоустом блатаре рыдай Россия, какое время на дворе, такой Мессия…» С налетом барственной снисходительности, походя, но вышло в точку!

Василий Шукшин писал об Есенине, что, дескать, не надо жалеть о его столь короткой жизни: прожил бы еще, песня его затянулась бы, стала нудной, наскучившей, поблекли бы, как кудри златые, нити его таланта…

То есть, отмерено было Есенину ровно столько, сколько надо было тому времени и тем силам, что воцарили его, как кумира, над народом, которому всегда была близка и необходима поэзия.

Какая прямая параллель с Высоцким!

Мне вспоминается, как в 1970 году мой брат — Федор Богомолов, выдающийся, с мировым именем математик, сидя на веранде своей дачки под Загорском, сказал:

— Высоцкий? Да это тот же Есенин… Природа судьбы и функции абсолютно аналогичны. Даже до смешного, если вспомнить Айседору Дункан и примерить ее к Марине Влади…

— Ты сравнил великого русского поэта и… — начал я, в ту пору десятиклассник, воспринимавший Есенина как некий столп культуры, а Высоцкого Вову — как лицо, способное вполне пребывать сейчас на этой веранде с гитарой. Но друг брата — некто Андрей Тюрин, первый муж Натальи Солженицыной, сидевший неподалеку, на мою юношескую недальновидность мне указал: мол, увидишь, Федя прав… Кстати, впоследствии Тюрин устраивал Высоцкому концерты в МГУ, и вел себя с ним, как только барда заносило в амбициях, довольно жестко.

— Да ну вас, мелете чушь, — сказал я.

А вот сейчас убежден: нить творческих жизней обоих была отмерена и оборвана в точное время. И длина этой нити для Высоцкого — всего-то пятнадцать лет. Время, наступившее после, спустя считаные годы, было уже не созвучно самой его природе.

Миссия была начата в срок и в срок завершена. Как не поверить в то, что его так жестоко и рационально использовали высшие силы?

Но тогда, в пору моей прекраснодушной юности, когда он был рядом, на расстоянии вытянутой руки, об этом не думалось и краем сознания. А порою, признаться, он меня раздражал. Что ни говори, а выпендреж и самолюбование в нем присутствовали очевидно. Даже в одежде. Он любил покрасоваться на публике в чем-нибудь экстраординарном и ярком, и никогда не забуду его парижскую кепочку, поделенную на разноцветные сектора, с лохматым помпончиком. Он словно подчеркивал своей артистичностью отстраненность от выпадающих ему ролей милиционеров и военных, образов суровых и спартанских. Короткое пальтишко с поднятым воротником, расклешенные джинсы, кепарь с помпоном… А где же шинель поручика Брусенцова, где черный кожаный плащ опера Жеглова?

В конце лета семьдесят четвертого он пригласил меня на свой концерт в ДК на Ленинском проспекте. Пел много нового, но с публикой общался свысока, был откровенно развязен в жестах и репликах, и лупил по струнам, не щадя их, как дрессированный заяц по барабану. Замечу: неизбывное родство с героями послевоенных подворотен порою лезло из него, как подоспевшее тесто из квашни.

Исполняя, по просьбам, свою знаменитую «Я не люблю…» пропел ее во второй редакции: «Я не люблю насилья и бессилья, вот только жаль распятого Христа». В первой редакции это звучало как: «И мне не жаль» … Переобулся Володя, явно кем-то вразумленный. Но веяло от такого переобувания какой-то мировоззренческой незрелостью. Впрочем, к христианству он так и не пришел, не успел. Именно — не успел. Хотя друг его детства и юности поэт Игорь Кохановский и в свои восемьдесят с гаком к религии не приблизился ни на шаг. И на мой вопрос: «А ты с Высоцким ходил в церковь, что была рядом с вашим домом на Первой Мещанской?» — ответил с оттенком недоумения: «Да мы ее и не замечали… Какая церковь, когда каждый вечер нас ждал «Эрмитаж» на Петровке с десятком распивочных будок с портвейном и прогуливающимися мимо девочками? Да и вообще для нас это было странным местом, где люди, никогда не бывавшие на небесах, рассказывают о них тем, кто туда никогда не попадет».

В середине концерта, исполненный отчуждения, я встал и пошел на выход.

— О! — донеслось мне вслед от него со сцены. — А кому-то вот — не нравится…

Я даже не обернулся. Хотя знал — теперь обида надолго…

В 2015-м заехал в театр на один из фуршетиков, Бог весть к чему приуроченных, и рядом со столовкой на втором этаже увидел на полу, прислоненные к стене портреты артистов, снятые из холла, где шел ремонт. Старый черно-белый портрет Высоцкого сразу же бросился мне в глаза.

Это был тот самый портрет из шестидесятых годов прошлого века, когда он только-только пришел на Таганку. И я помню, как шестнадцатилетним мальчишкой замирал перед этим портретом, влюбленно глядя на него снизу-вверх, а теперь он стоял у моих ног, рядом с замызганным малярным ведром, словно отлученный от всего своего прошлого, и смотрел я на него сверху вниз, с опустошенной грустью, как мы смотрим на могильные плиты, да и на все бесповоротно пережитое.

Мое интервью с Бренчем в «Человеке и законе» разместили в ближайшем номере, Алик был восторге: я ничего не переврал, напечаталось все, что ему хотелось поведать читателям; словом, в наших отношениях воцарилась взаимовосхищенность, и мне предстояло вскоре вновь навестить Ригу для работы над «Двойным капканом». Киностудия, ясное дело, эту поездку мне не оплачивала, расходы шли в счет неясного по своей сумме авторского гонорара, так что предстояло идти на поклон к Сиренко за очередной командировкой от журнала. Но, чтобы озвучить подобную просьбу, следовало упрочить свои позиции полезного для редакции парня.