Этот стол из «Соляриса» сделал мой одноклассник, выучившийся на краснодеревщика. Мы случайно встретились с ним в автобусе, он сказал, что работает на «Мосфильме», работы много, и вот сейчас поступил заказ на изготовление какого-то огромного стола для фильма «Солярис», только что запущенного в производство. Вот я и увидел этот стол, уже будучи далеко от Москвы, в армейской неволе, в окраинном кинотеатре чужого города. Картина же Брейгеля, вернее, великолепная ее копия, исполненная замечательным художником по моему заказу, висит теперь у меня в квартире, каждодневно напоминая мне о том далеком киносеансе. А режиссеру Тарковскому, снявшему «Солярис», я могу позвонить прямо из квартиры знаменитого сценариста Фрида, и справиться у него о совместных творческих планах… Мог ли я подумать об этаком тогда, выходя в зыбкую холодную темень из провинциальной киношки?
— Надеюсь, ты победишь, — сказал Фрид на прощание.
— Надежда — это не стратегия, — сказал я.
Надежда умирает последней
Я помню, как мучительно подбирал слова в диалоге героев, прежде чем возникла эта фраза, плавно и органично легшая в строку. Я писал повесть «Кто ответит?», посвященную еще только нарождающимся в стране преступным группировкам, пытаясь обнажить природу и корни их появления, и этой повестью как бы предугадал вал криминала маячивших впереди девяностых. После отдал рукопись в «Смену» — журнал популярнейший, с огромным тиражом, где главный редактор Кизилов и его заместитель Боря Данюшевский, несмотря на скандал с «Перекрестком», рукопись мою приняли, твердо пообещав публикацию. Сроков, правда, не обозначили, но и на том спасибо.
В очередной раз я наведался в издательскую многоэтажку «Правды» у Савеловского, навестив в редакции «Огонька» работавшего там приятеля Сережу Маркова. Сегодня мы шли с ним в гости к Илье Глазунову, с кем Сергей был близок, и с кем обещал меня познакомить.
Посидели в редакции, поболтали о том о сем. Сергей был женат на Лене Ульяновой, дочери знаменитого Ульянова Михаила, а потому вхож во все круги московской богемы; журналист он был толковый, прекрасно знал испанский, и даже перевел на русский язык романы и рассказы Габриэля Гарсиа Маркеса, с кем подружился, работая на Кубе. Семейная жизнь Сереги шла, судя по всему, наперекосяк, но в причины и подробности ее я не вдавался, лишь недоумевал над своим приятелем, ибо Лена была покладиста, далека от вздорных капризов, умна и, к тому же, работала в «Огоньке» штатным художником. Ей с удовольствием давали заказы и издательства, причем, вовсе не из-за заслуг прославленного отца, оформлять книги она умела со вкусом и мастерством. Так что, подозреваю, инициатива в их будущем разводе неуемному бабнику и любителю крепко выпить Сереге, наверное, принадлежала в первую очередь. Скучна и традиционна была для него трудолюбивая праведная Лена, как он признался впоследствии, сменив ее на бабу, в конечном счете, его и уничтожившую. Но яркую, несомненно. Тут уместен совет герпетолога: чем ярче окрас, тем ядовитее тварь…
Выходя от Маркова на лестничную площадку, столкнулся со сбегающим вниз Кизиловым.
— Миша! — воскликнул я. — Как рад тебя видеть!
— Спешу! — откликнулся командир «Смены», спускаясь на пролет.
— Как с моей повестью? — крикнул я ему вслед.
Он остановился, взявшись за поручень, задрал голову, глядя на меня.
— Обещал, значит, напечатаю!
— Я могу надеяться, что хоть в этом году?!.
— Надежда умирает последней! — издевательски выкрикнул тот. — Если цитировать тебя! — и скатился далее по лестнице.
Вот, сукин сын!
Умирать-то она умирает, не сдохнуть бы раньше нее…
Мое авторство в отношении «надежды», ставшей фразой крылатой и даже расхожей, кое-кто подвергал сомнению, утверждая, что она была придумана кем-то ранее, но, даже если я повторил чью-то мысль в своей интерпретации, то уж точно не намеренно, и, видит Бог, ее зарождение осталось в моей памяти отчетливым несомненным фрагментом.
Сзади меня кто-то осторожно тронул за плечо. Я обернулся.
Передо мной стоял человек лет тридцати, небрежно одетый, длинноволосый, в очках, одно из стекол которых змеилось трещиной.
— Простите, вы — Молчанов?
Я кивнул.
— Марков сказал, что вы будете сегодня в редакции, я вас ждал… — и добавил торопливо, — Я ваш поклонник.
— Очень приятно.
— Это вы опрометчиво, — хихикнул он. — Не спешите с выводами. — Протянул руку: — Жорик.
Ну, Жорик, так Жорик.
— Я пишу рассказы, но никто не хочет печатать… Говорят, слишком смело… — он полез в холщовую сумку, висевшую на плече, достал потрепанную, в десяток машинописных страниц, рукопись. — Я очень хотел бы, чтобы вы посмотрели, дали совет…
Время у меня было, пошли в столовку, взяли кофе, и я принялся за чтение.
Речь в рассказе Жорика велась о молодом человеке, безвинно отсидевшем в тюрьме, после окончания срока приехавшем в деревню к престарелой тетке, где решил жить, вознамерившись восстановить разрушенный местный храм.
Собрав гроши на подаяниях у папертей московских церквей, и, выклянчив второсортные стройматериалы на окрестных строительных производствах, он начал свой подвижнический труд, сумев привлечь к нему нескольких сельских мужиков за мзду в виде водки, традиционно служившей среди селян самой твердой жидкой валютой. Однако, раздраженные его смиренными христианскими проповедями, его абсолютной чужеродностью среди их компании и, одновременно, покусившись на его жалкие денежные сбережения, негодяи решили присвоить их, убив его совковой лопатой.
По идее своей рассказ был вполне, с этакой «шукшинской» ноткой, хотя написан рукой неумелой, привнесенные художественные детали отдавали вопиющей безвкусицей и банальностью, но, перепиши его профессионал, могло бы получиться ярко, драматически и убедительно.
Однако веяло от этого сюжета надуманностью и «чернухой». Я задумался: может, после визита в партийные верхи я подхватил там какой-то вирус «их» понимания текущего литературного процесса? Но ведь и в самом деле, на кого из нашей братии ни покажи, все умудрялись в последнее время сооружать «фиги» в кармане, явно направленные в сторону сегодняшнего общественного бытия. Тот же Борис Васильев, чьи новые, с машинописных листов, рассказы я читал у него на даче, отличались одной и той же манерой: жестко сконструированный сюжет, сплошной негатив фона, торжествующая несправедливость и душераздирающий фатальный финал. Собственно, и в тех же знаменитых «Зорях», «Лебедях» и прочих своих произведениях без трагической оконцовки он не обходился. К этому же тяготел и Нагибин, а уж касаемо Стругацких и Вайнеров, говоря о моем ближнем круге, оставалось лишь разводить руками… Или это была некая заразительная рефлексия, отклик на ту безысходность, что все более очевидно вырисовывалась в обществе? А может, ответ на все более агрессивную пропаганду коммунистических ценностей?
Год назад я летел из Гонконга в Москву, возвращаясь из командировки. Рядом со мной расположился молодой парень — швейцарец в линялой майке и в джинсах. Завязалась беседа. Швейцарец возвращался на родину после проведенного вместе со своей подружкой отпуска в Юго-Восточной Азии, посвященного вольным туристическим странствиям. Работал он водителем мусороуборочной машины. Последовали вопросы о Советском Союзе. Я честно на них отвечал. Я говорил, что наше образование и система детских садов бесплатны, что квартплата и коммунальные услуги составляют мизерную часть любого семейного бюджета, а квартиры предоставляются бесплатно. Общественный транспорт дешев и доступен каждому, бесплатна также медицинская помощь и полностью отсутствует безработица. Про привилегии властей предержащих, про тотальный дефицит качественных лекарств, еды и прочего по бесконечному списку я умалчивал, но по существу заданных им вопросов отвечал, как партийный функционер. Постигая это для себя вторым планом с циничной ухмылкой. Роль, надо сказать, была несложная. Отправил совесть на передых и — трави себе… Швейцарец был поражен. В его задумчиво прищуренных глазах рождался следующий вопрос: а возможно ли переехать в вашу изумительную советскую сказку? Впрочем, до этого дело не дошло, он допил газировку, встал и отправился в туалет. В этот миг сидевший позади меня мой коллега привстал, со смешком прошептав мне на ухо:
