— Главное в процессах доения и рэкета — это нежность и убедительность…

Смутно, но я подозревал, что из кадров разведки мой визави исключен не был, а переведен в категорию «подкрышников», так в Конторе именовались офицеры, внедренные в различные гражданские организации. «Интеркосмос», где подвизался я, тоже не был исключением. Минусом для «подкрышника» были слабые карьерные перспективы и вечная должность «опера», плюсом — получение в те времена двух зарплат: от секретного ведомства и от учреждения прикрытия. Каждый «подкрышник» мог мнить себя Штирлицем, тот тоже работал на две ставки. В фильм же так и напрашивался комментарий: проезжая по Берлину на своем «Мерседесе», Штирлиц еще не знал, что ему, как герою войны, в СССР дадут право без очереди приобрести «Запорожец».

Подписывая мне командировку в Азербайджан, Сиренко лениво поинтересовался:

— Погулять, или реальная тема?

— Реальная. О браконьерстве на Каспии и борьбе с ним.

— Ага. Рыбки привези.

— Само собой. Там еще попутный вопрос: незаконное увольнение врача.

Сигнал поступил от местной прокуратуры.

— А что ж они сами не разберутся?

— Разбираются. Но, говорят, прецедент может представлять интерес для печати.

— Понятно. Тебя нанимают. И не помаргивай невинными глазками. Не надо любить мне мозги… Ты там только поосторожнее с этой мафией. Каспий глубокий…

Вот, зараза номенклатурная! Просчитал меня, как таблицу умножения! Но не посвятить его в ситуацию по заявлению о незаконном увольнении тоже нельзя: если возникнут вопросы о правомерности моей инициативы, есть чем оправдаться: хоть хилое, но алиби, загодя подстеленная соломка…

Следующим утром поехал в аэропорт, где в зале ожидания на рейс увидел сиротливо сидевшего в пластиковом аэрофлотовском креслице Володю Амлинского. Вот так встреча!

— Куда летим, Владимир Ильич?

— В Баку.

— Значит, нам по пути!

— Нам всегда было по пути.

— Все преподаете в Литинституте? Как студенты? Есть толковые?

— Как обычно, — в голосе его прозвучало усталое раздражение. — Один-два на весь курс. Остальные — получатели дипломов. Себя вспомни: из вашего выпуска состоявшиеся писатели — ты и Олег Корабельников.

— Ну, тем не менее, люди получают образование, устраиваются редакторами, литсотрудниками… Не всем быть ферзями, пешки тоже нужны.

— Да, — кивнул он. — Тем более, в конце игры и короли, и пешки летят в общий ящик… Как, кстати, Корабельников? Переписываетесь?

— Был у него в Красноярске, — сказал я. — Сплавлялись неделю сквозь тайгу на плотах по Мане. До Дивногорска. Новость такая: с писательством Олег, похоже, решил завязать. Пустое, сказал мне, дело, схожее с собирательством марок или значков. В общем, всего лишь способ отвлечения человека от мыслей о неминуемой смерти.

— Во, как! — удивился Амлинский. — Жаль… Талантливый ведь парень, цельный… И фантастика у него ни с кем не сравнимая, свой почерк, парадоксальный ракурс…

— Я дал почитать его книгу Аркадию Стругацкому, — поведал я. — Тот мне позвонил буквально через час и, подобно Есенинскому Хлопуше с его восклицанием: «Я хочу видеть этого человека!» — выдохнул: познакомь меня с этим парнем! Я сделаю из него суперзвезду! Ну, звоню Олегу… А он мне цедит с равнодушием: мол, все эти Стругацкие — от лукавого, ничего общего с русским человеком их не связывает, и все их романы — набор фиг в карманах…

— Да так и есть, — согласился Амлинский, то тут, подозреваю, в согласии его была скорее зависть к той славе и популярности, которую братья-фантасты по праву завоевали, и о которой ему приходилось только мечтать.

— Ну, так вот, — продолжил я. — Сплавлялись через пороги, едва не перевернулись, Олега скинуло за борт, догонял плот по берегу, босиком, пока мы к берегу прибились, пару километров отмахали… А вечером у костра — чай из смородиновых листьев. Вот, чудеса! Все берега в кустах черной смородины и родники на каждом шагу. А чай из листьев — как деготь. И аромат от него на всю тайгу. Володю Высоцкого вспоминали, он на Мане в «Хозяине тайги» снимался… Какая все-таки потеря…

— Да и ты туда же с этим Высоцким! — вдруг взвился Амлинский. — Нет, я понимаю, ты его знал лично, были отношения… Но если по существу… Это же поэт быдла! Хрипатый пьяница и наркоман. И — чудеса чудесные: на его похороны пол-Москвы вывалило, вот вам — кумир толпы! А когда Юрий Трифонов умер, великий писатель, тонкий изумительный мастер, ни одна сука слезинки не пролила! Суть русской толпы…

— Ну, для нее ты, тем не менее, стараешься… — сказал я, сам же, после его слов о Володе, невольно озлобившись. Это чувство в нашем с ним общении посещало меня неоднократно, но приходилось унизительно сдерживаться, дабы не ляпнуть ему в лицо правду своего к нему отношения. Что говорить, дал он мне много, как критик и педагог; его эрудиция и точность формулировок были порой изумительны; он считал меня своим лучшим учеником, а впоследствии и другом, но меня угнетало иное: его непомерный апломб, прижимистость и желание использовать все и вся в свою пользу.

Он таскал меня по домам творчества кинематографистов и литераторов, выписывая халявные путевки, потому что проводить время одному было скучно, как было скучно кантоваться в казенных стенах пансионов с очередной тупой бабой; он то и дело просил его куда-то подвезти: то в аэропорт, то на дачу к Нагибину или к Евтушенко, то — к какой-либо пассии. Общественный транспорт он ненавидел, своей машиной обзаводиться не желал, дескать, крутить баранку — это не мое, а тратиться на такси не хотел, да и зачем, когда есть безотказный и бесплатный Андрюша, чей роман лежит в «Юности», и его публикация во многом от члена редколлегии Амлинского зависит. Полагаю, с публикацией он умышленно тянул, дабы я не сорвался с крючка. Последней его причудой была просьба о перевозе его с приступом подагры из дома в литфондовскую поликлинику, находящуюся буквально через дорогу. Мне же для выполнения этой его слезной просьбы пришлось пилить полтора часа из далекой окраины через забитый пробками город. Кроме того, изнуряли вымогательства по мелочи: достань то, достань с¸, привези кожаную курточку и текстиль из Индии, куда я регулярно мотался в командировки от «Интеркосмоса»; занимание у меня денег по мелочи — то червонец, то четвертной с неизменной забывчивостью их отдать…

Припоминаю его звонок в марте 1981 года:

— Андрей, поехали в Репино, в дом творчества кинематографистов. Это под Ленинградом, дивное место. Компания будет отличная, не разочаруешься. Хорошо отдохнем…

— И сколько стоит удовольствие?

— Там для ведущих режиссеров и сценаристов — прогон новых западных фильмов. Закрытые просмотры. Я договорился, чтобы тебя устроили, как синхронного переводчика. Проживание и дорога — бесплатно, а на гонорар погуляем…

— На чей гонорар?

— Естественно, на твой, мой юный друг… Ты там заработаешь, а у меня сплошные траты…

И — вот что тут сказать?!. В своем мастерстве заботливого эксплуататора Вова был искусен и коварен. Послать его с этой поездкой? Я ведь понимал, зачем ему там необходим. Ученик с отменным английским, актер с гитарой, если таковая подвернется, кого в компаниях можно снисходительно похлопать по плечу, помощник на все случаи жизни и — терпеливый выслушиватель его сентенций и размышлизмов. А может, я неправ, может, хотел он ученика, кого вывел в своем последующем романе «Ремесло», соратника. Приемного сына в своем одиночестве, не знаю. Но относился я к нему из-за его халявных хитромудрий порой раздраженно и отстранено. А порой — мне его не хватало… Было в нем несомненное очарование мудрого плута и гениального эрудита!

— Мою повесть включают в школьную программу по литературе, можешь поздравить, — сообщил он.

— Я хотел сказать, что его рассказы и романы, на мой вкус, пресноваты и даже скучны, но, опять-таки, обидеть не сподобился, покривил душой:

— Видишь, какое у тебя признание… — Насчет народного прибавлять не стал, поскольку признание наверняка было спущено директивой сверху.