— Забодан, но не сломлен… — в другой несколько трактовке первого слова, тут я смягчаю.
По сведениям, из доверительных высоких источников ему было доложено, что беседой со мной Зимянин удовлетворился, сказав, что этот прохвост в дальнейшем может быть и полезен, критику в его адрес остановить, Сиренко объявить устный выговор, а весь творческий состав редакции вместе с ее автором Молчановым обязать завтрашним утром прибыть в Кремль к Спасским воротам, откуда состав последует далее на территорию особо охраняемого объекта с неизвестным покуда окончательным внутренним адресом.
Сумрачным утречком я притормозил свой «Жигуль» у ограды храма Василия Блаженного, прямо на брусчатке, вздымающейся к Красной площади. Не было в те годы проблемы свободно припарковать машину неподалеку от кремлевской стены, не было тотального здешнего надзора со стороны Федеральной службы охраны, да и не существовало ее самой. Лишь пара мильтонов с полосатыми палками прохлаждались у Спасских ворот, привычно и лениво козыряя въезжающим и выезжающим «членовозам» — то бишь правительственным бронированным «ЗИЛам». И вряд ли бы мне поверилось, что когда-нибудь я с чувством произнесу: велика Россия, а поставить машину негде! Да, это было время, когда телефоны не падали в унитаз, и люди знали, зачем надо мять газету… И читали ее на унитазе вовсе не потому, что готовились устрашиться неприятной и неожиданной сенсацией.
Редакционная публика уже кучковалась у ворот, ожидая прихода сопровождающих нас лиц. Зрела интрига: куда нас поведут, к кому и с какой целью? Я тоже был слегка озадачен, но спокоен: главное, собрали нас не у ворот лубянского учреждения, до которого, впрочем, рукой подать, а у административно-исторической достопримечательности, рядом с давно бездействующим Лобным местом.
Из проходной вышла полная дама в очках, окинула нашу братию надменным взором, уточнила:
— «Человек и закон»? Следуйте за мной! — уже на кремлевской территории, обернувшись к нам, с патетикой в голосе произнесла. — Товарищи! По указанию ЦК КПСС, мне поручено сегодня провести для вас экскурсию в кабинете нашего великого бессмертного вождя Владимира Ильича Ленина! Прошу при входе в кабинет сменить уличную обувь на тапочки. Они для вас приготовлены.
— Белые? — буркнул под нос редакционный фотограф Фомин, пьянчуга с отекшей физиономией, от которого несло запахом бурякового самогона во всей его силе.
Сиренко, свирепо зыркнувший на него, заставил фотографа глумливо потупиться. Впрочем, запах перегара Фомин перебил, разувшись в мемориальном музее. Там-то и началось представление в виде скучнейшей лекции о жизни коммунистического гения, о его теоретических свершениях в стенах этого кабинета, заставленного еще дореволюционной потертой мебелью и книжными стеллажами до потолка. Я же искренне недоумевал над смыслом этой несуразной экскурсии. С какой целью здесь собрали зрелых и даже пожилых людей для мероприятия, предназначенного пионерам среднего школьного возраста? Что это? Издевательство или отрыжка тупого партийно-идеологического сознания? Чем, собственно, мы должны проникнуться посреди этой декорации? Впрочем, я проникался: вот же судьба у злодея, сидевшего в этих стенах: все в шаговой доступности: кабинет, квартира и могильный саркофаг. И, что знаменательно, покоится он по соседству с русскими самодержцами, последнего из которых расстрелял со всей семьей во избежание реставрации монархии. Едва ли царственные покойнички из гробниц Архангельского собора, что неподалеку, рады такому соседству. Вот, интересно: каков бы был диалог между Лениным и Иоанном Грозным?
Я с удовольствием поделился бы своими мыслями с присутствующими, но этого явно не стоило делать. И даже не потому, что вечно нетрезвый фотограф Фомин являлся редакционным осведомителем КГБ, что составляло всеобщую тайну. На письменном столе вождя я увидел статуэтку бронзовой обезьяны, задумчиво взирающей на лежащий в ее ладони человеческий череп. Чем-то ее взгляд напоминал взгляд секретаря ЦК, брошенный мне на прощание.
Друзья и подруги
В какой-то момент, после прошедших скандалезных несуразиц, меня постигло ощущение свободы и расслабленности, как после утомительного, навязанного тебе мероприятия, типа затянувшегося партсобрания, от которого наконец-то отделался в раздражении от его пустоты и никчемности.
К вечеру позвонила Ира Алферова: приезжай, у меня кошмар, в доме травят крыс, открываю дверцу мойки на кухне, а там — сдохшая тварь! Ничего не могу готовить, не знаю, как находиться в квартире! Хорошо, дочка у бабушки в Новосибирске, ребенок не видит этого ужаса!
— А Сашка где?
— На съемках, далеко…
— Ну, возьми совок, расстели газету…
— О чем ты говоришь! Мне проще повеситься!
Из какой галактики эта звезда свалилась на мою голову? Ну-с, пришлось тащиться на Красносельскую. Извлечение трупа крысы из недр кухонной мойки заняло не больше минуты, затем, содрогаясь от брезгливости, останки ее я вынес на уличную помойку, после сели попить чайку и потрепаться о новостях. Треп наш затянулся за полночь.
Дела у Ирины шли неплохо, был продублирован на русский язык венгерский фильм, в котором ей удалось отсняться, невзирая на жуткие препоны со стороны наших кинематографических фискалов, дескать, нечего делать советским артистом на заграничных съемочных площадках, там своих хватает! Дело с ее выездом решалось едва ли не на уровне ЦК, хотя речь шла детской картине-сказке с розовыми соплями.
Сейчас же Ира моталась между Москвой и Одессой, запечатляясь в детективе «ТАСС уполномочен заявить» в роли жены предателя Родины, должной от руки безжалостного отравителя-супруга, сморгнем слезу, погибнуть.
— Половина рабочей группы — из КГБ, — говорила Ирина. — Один консультант погоняет другого. Кино чекистского престижа. Ребята очень стараются. Но актеры — великолепные. Компания на славу. Кстати. — Она взглянула на часы. — Ого, уже полпервого… А у меня в десять утра самолет из Внуково в Одессу… Надо заказать такси! — И через пять минут: — У них намертво занят телефон в их бюро услуг! И где мне метаться утром в поисках тачки?!.
— Ну, отвезу… — вздохнул я. — Сервис у нас ненавязчивый, а вот навязчивый спрос ему противоречит…
Утром прикатили в аэропорт. По сценарию фильма Ире надлежало быть теннисисткой, навыкам игры ее обучили, но эта вынужденная роль оказалась в итоге ее увлечением, и в Одессу она отбывала с целой сумкой инвентаря, из которой торчали оплетенные кожей рукояти теннисных ракеток.
Подхватив свои сумки, двинулась — упруго, летящей походкой, с прямой спиной, к стеклянным дверям аэропорта, неся в повороте головы и во взгляде какую-то озорную взбалмошность, или же в эту очаровательную взбалмошность играя; безоглядно проходящая сквозь толпу, погруженная в себя, красивая и гордая, как сильная вольная птица. Она уже была там, в своем кино, в будущей жизни, а ушедшее вчера ее уже не интересовало, я это почувствовал остро и грустно, оставшись в своем одиночестве…
И куда дальше? Домой? Что там? Читать нечего, смотреть, глотая пиво, свежеприобретенную видео голливудщину? Тут вспомнилось, что неподалеку, в писательском доме творчества пребывает Володя Амлинский, пообещавший мне дать на время в качестве чтива запрещенную для свободного оборота литературу, которой его снабжали странно тяготеющие к его обществу чекисты.
Из аэропортового телефона-автомата позвонил в писательскую пансионатную обитель. Амлинский возрадовался:
— Конечно же, приезжай! Только… — он запнулся, а я тут же почувствовал подвох. И неспроста!
— Только книжка в Москве… Если ты имеешь в виду ту, про солдата…
Да, я имел в виду именно что обещанные мне для ознакомления «Приключения солдата Ивана Чонкина», за авторством крамольника Войновича, высланного из СССР.
— И что? — спросил я, уже предугадывая ответ.
— Я сегодня как раз собирался в Москву, — поведал Володя. — И, если ты…
— Довезти тебя до дома из пансионата?
