— Андрюша, сходи за хлебом, — обронил он обреченным голосом. — И прихвати курочку, или антрекотов там…

— Лечу, спешу, опаздываю, не могу! — отрубил я, посмотрев на часы. — Через сорок минут совещание на работе. Книгу возвращу в четверг.

— Ну, что ж… наслаждайся, — процедил Вова.

Я скатился по лестнице, вырвавшись, наконец, из липких тенет Вовиных инсинуаций, утаскивающих меня в какое-то удручающее амплуа лакея при беспомощном и капризном барине. Попросил бы меня сбегать за продуктами тот же Стругацкий или Васильев, я бы откликнулся на их просьбу безоглядно и естественно, без каких-либо внутренних нареканий. Но только они бы — не попросили! Они вообще предпочитали ни у кого и ничем не одалживаться.

Вечером я засел за «Хромую судьбу». Роман был неплох, но упоение Стругацких Булгаковым, откровенные параллели с ним, равно как и разного рода интерпретации в его слове и в сюжетных поворотах, резали глаз, однако глава о падшем ангеле показалась мне отдельной замечательной новеллой. История была забавной: какой-то потасканный горбун предлагает в пивной герою романа всего за пятерку купить у него партитуру Труб Страшного Суда, представляясь падшим ангелом. Герой партитуру покупает, возвращается домой и просит соседа-композитора посмотреть ноты. Сосед уходит в свою квартиру, возвращается через несколько часов крайне взволнованный, прижимая к груди партитуру, буквально падает в изнеможении в кресло, и на немой вопрос: дескать, ну, как?! — отвечает, что его любимый «Спартак» опять продул, и что с этим делать?!.

Я сократил текст с его описательными отступлениями и любопытными меткими диалогами до минимума, однако все равно новелла тянула на десяток машинописных страниц, с которыми на следующий день я навестил «Литературную газету», где шефом шестнадцатой незабвенной полосы сатиры и юмора отныне заведовал умный и тонкий литератор Андрюша Яхонтов, мой друг, читатель и сопереживатель в моих издательских неприятностях.

Что-либо объяснять Яхонтову не пришлось: появление Стругацких на его полосе было бы оглушительной удачей, несмотря на объемный текст, единственное, что оставалось — известить о моей инициативе авторов, добившись их согласия.

— Да кто это напечатает? — закипятился Аркадий, когда я разъяснил ему свои благие намерения в телефонном разговоре, из стен той же «Литературки» ведущимся. — Отрывок из романа, который для цензуры — еще неизвестно, о чем… Далее: для этого эпизода надо всю полосу отдать, а кто на такое пойдет? Да и гонорар там на тысячу потянет…

— А если отдадут полосу? И гонорар на тысячу потянет?

— Плевать на гонорар! Хотя… горячусь! Если такое случится, в тот же день впервые за год я повяжу галстук, и мы с тобой пойдем в ресторан ЦДЛ. И ты закажешь все блюда и напитки, существующие в меню. — он помедлил. — А если публикации не будет, привезешь мне бутылку своего самогона. Как тебе пари?

Бутылку самогона я привез. Но уже после того, как на всей шестнадцатой полосе Литгазеты напечатался полюбившийся мне отрывок, что мы отметили с Аркадием именно что в ЦДЛ, согласно одной из сюжетных линий «Хромой судьбы». В качестве героя этой линии выступал автор, а я — в роли прототипа Михаила Афанасьевича, на что никоим образом не претендовал…

После выхода новеллы в свет, позвонил Амлинскому: так и так, не зря мы к Стругацкому завернули по дороге…

— Видел, — отозвался Володя хмуро. — Молодец. Печешься о друзьях. А вот, чтобы учителю за хлебом сходить через улицу…

— Кто знает, может, в будущем я переиздам ваше литературное наследие, — с легкомысленной иронией заметил я.

— Только на это и остается надеяться…

… Амлинский умер в конце 1989-го, и было ему пятьдесят четыре года. Я говорил с ним накануне его ухода, перед своим долгим отъездом в Америку, словно предчувствуя, что надо непременно с ним попрощаться. Голос его был тускл, печален, и звучала в нем нотка равнодушия ко всей нынешней жизни.

— Надо же, — сказал он, — завтра и сын в Америку уезжает… А я вот здесь…

Он чувствовал себя бесконечно одиноким, заброшенным и никому не нужным. Бушевала перестройка, никого уже не интересовала никакая проза и поэзия, народ читал сенсационные разоблачения деятельности советских вождей, расцветала коммерция, начиналась дележка земель и предприятий, возникали на каждом углу преступные группировки, разваливался и разворовывался Союз писателей, отторгнутый за ненадобностью от государственной кормушки… Обременять бюджет сочинителями-дармоедами государство уже не желало. Востребованные авторы теперь получали весомые гонорары, не нуждаясь ни в подачках, ни в принадлежности к каким-либо сообществам, остальным надлежало либо обретать конкретную профессию, либо клянчить пособия.

Амлинского нашли в квартире, лежащего одетым на кровати, а рядом, на полу, выпавший из безвольно опущенной руки, томик гениального Андрея Платонова…

Говорят, он даже не почувствовал смерти, просто остановилось сердце. Так же, присев в кресло и, порывисто вздохнув, умер и его приятель Нагибин. Бог даровал им легкую смерть.

Об его уходе я узнал будучи в Нью-Йорке. Шел по зимнему Манхэттену, украшенному сияющими разноцветными гирляндами праздничных новогодних дней, валил пар из вентиляционных решеток, гудели нескончаемо и протяжно со всех концов города клаксоны и сирены машин, струились ароматы кофе и свежей выпечки из многочисленных кафешек и закусочных, неоновым заревом заливали стекла небоскребов рекламные витражи. А на душе было опустошенно-слезно, и тяжкое в своей окончательности чувство незаменимой потери глухой досадой сидело в сознании. Все мои обиды на Володю Амлинского, все мои едкие размышления о нем ушли и пропали, как сметенный в канаву никчемный мусор. Он все-таки был пусть маленьким, но творцом, человеком Слова, мастером, обучившим меня многим тонкостям ремесла. И с годами, прошедшими после его смерти, не отдалялся он от меня, а становился все ближе, как часть никуда не ушедшей, оставшейся во мне нашей общей судьбы и жизни, как, собственно, и Высоцкий, с кем цапался я постоянно, мечась от неприятия его до обожания. Исчезли червоточины былых мелочных обид и злобы отчуждений. Эти люди просто стали неразрывной частью меня.

В 2000-х издательство «Вече» решилось опубликовать серию книг советской классики. Моих томиков издали два. Предложил редактору издать и Амлинского.

— Только готовить книгу будешь сам, отберешь то, что на твой взгляд, лучшее, коли уж он твой наставник… — сказал тот.

Я все сделал. Перечитал старое, порой поражаясь отточенностью некоторых деталей его прозы, ранее ускользавших мимо глаз… Но то и дело возникал неотвязный вопрос: кому нужно теперь это бытоописательство прежнего, советского? Того бытия, что кануло за горизонт? Или все-таки нужно? Наверное, да. Ибо в книгах его были люди уже несуществующей ныне породы. Цельные. Милосердные. Мужественные и честные. Он воплощал в их образах тот идеал, к которому сам искренне стремился. Да и кто из писателей не пытается вылепить в своем творчестве идеал собственной личности? И многим это удалось. Только немногим удалось следовать этому образцу в дальнейшей жизни.

Я получил за Амлинского его авторские экземпляры. Раздал по знакомым. Брали, конечно, так, из вежливости.

Это был окончательный расчет.

Покой нам только снится… Перевез жену с сыном на дачу, оставшись в квартире в блаженном одиночестве, но пробыл в оном считанный час: позвонил Володя Ивашов, напросившись в гости.

— Еду с вокзала, — сообщил кратко. — Со съемок из Минска. Водку везу.

Ему я отказать не мог. Этот мой друг был мне милее многих и многих… При всей своей актерской популярности в народе после «Баллады о солдате» и «Приключений «неуловимых», оставался он скромным, доступным и отзывчивым человеком, никогда своей известностью не кичась.

Самой большой его проблемой была женушка, то бишь Светличная Света. Эта красотка советского экрана являла собой барышню характера пламенного и неуправляемого. Подъем чувств в ней мог смениться их стремительным упадком, переоценка ценностей в ее голове шла постоянно, причем, по замкнутому кругу, но актриса она была небесталанная, что показала картина «Место встречи…», хотя киношная судьба Светы в итоге сложилась из череды мелких ролей, поскольку режиссеры видели в ней типаж фотомодели, а не драматической актрисы. Думается, они воспринимали ее с поверхностным снисхождением, а зря!