Мне же, увы, предстояло надеяться только на собственную персону, и, глядя из окна в облезлой раме на скромный московский дворик, я перебирал все теоретические варианты своего перемещения из тесной облезлой конуры в неведомые просторные помещения, где обитали десятки моих знакомых, то ли обладавшие каким-то индивидуальным везением, то ли отмеченные благосклонностью к ним судьбы и удачного стечения обстоятельств.

Замечу: все живущее на планете имеет склонность замыкаться в тех или иных стенах, и это касается не только обитателей городов и деревень, но и представителей фауны с их логовами и берлогами, а также мира пернатых и насекомых, также стремящихся отгородиться от окружающей среды в своих щелях, гнездах и норах. И все ищут пристанище покомфортней! И даже кладбища не исключения…

Дом, в котором отныне я был прописан, представлял собой зрелище убогое, наводящее грусть своей облезлостью, пониклостью и полной капитуляцией перед прошедшим со дня своего сотворения веком, подточившим его фундамент, прогнувшим перекрытия и изгрызшим растрескавшийся кирпич, подмазанный грязноватыми белилами. В доме водились мышки, тараканы, а подвал заселяли блохи, что вызывало нежелание местных сантехников лезть туда для устранения разного рода протечек и канализационных неполадок, возникающих на регулярной основе. Однако, как поведали мне старожилы, строение с метровой толщиной стенами, как старый крейсер, держалось на плаву крепко и незыблемо, претерпев два пожара, взрыв бытового газа, а также попадание в него во время Великой Отечественной войны немецкой авиабомбы, предназначенной для находящегося поблизости железнодорожного узла. Только ядерный катаклизм был способен потрясти этот памятник градостроения, но ядерный катаклизм устранял квартирный вопрос в принципе, что примиряло с безрадостным фактом его существования.

Публика, населявшая дом, на удивление состояла из представителей технической интеллигенции и квалифицированных заводских работяг, давно притершихся друг к другу в своем коммунальном сосуществовании, привычно и обреченно роптавших на неудобства и тесноту быта, и в отдаленных от действительности мечтах полагавшихся на милость неведомого начальства, конечно же, только и жаждущего расселить их клоповник по сияющим новостройкам, но вот беда — мешали первостепенные задачи: война с Афганистаном, помощь Африке, странам социалистического лагеря (а почему все-таки «лагеря»?), и — расходы на обороноспособность государства, навязанные империализмом. Не поспоришь!

Единственной деклассированной личностью, проживающей в строении, был мой сосед по подъезду Юра Шмакин, выхлопотавший себе инвалидность по психическому заболеванию, связанному с двумя купированными случаями белой горячки на фоне хронического и принципиального алкоголизма.

Юра был низкоросл, патлат, угрюм лицом, но жизнерадостен открытым и общительным характером.

Знакомство наше состоялось у дома во дворике, у ствола старой спиленной липы с обрубленными сучьями, заменявшим жильцам уличную скамейку.

— Прошу, присядь, — обратился ко мне Юра, указав рукой место по соседству, и в голосе его прозвучала едва ли не мольба, неспособная быть отвергнутой бессердечным отказом.

— Сосед, — продолжил Юра с той же трагической интонацией, напряженно глядя в пространство перед собой. — Посмотри наверх… Пожалуйста!

Я посмотрел наверх, на нависающую над нами облетевшую крону каштана. В кроне, почесываясь, сидела обезьяна, по внешним признакам породы — макака.

— Фига себе, — удивился я. — Обезьяна!

— Вот! — заявил Юра, осторожно заводя глаза к выси над головой. — Что и требовалось доказать! Это — не «белочка»! А мне показалось, что допился уже до видений… Ты меня спас, друг! Как же мне полегчало, как полегчало… — и он тут же сноровисто полез за пазуху, откуда извлек початую бутылку с водкой. Сделав из нее основательный глоток, протянул бутылку мне. — Вперед, угощаю!

Я отказался, сославшись на то, что, дескать, спешу, сегодня за рулем…

— Как бы ее приманить?.. — не отрывая взора от беглой обезьяны, пробормотал Юра, задумчиво взглянув на бутылку. — На водку она вряд ли позарится… Может, огурчиком ее завлечь или килькой?

— Зачем тебе макака?

— У меня есть идея… — загадочно отозвался Юра.

И я отправился в свою конуру, безуспешно ломая голову в поисках решения каждодневно одолевавшего меня квартирного вопроса.

Помог случай: в доме провалилась часть заснеженной кровли из-за подгнившей балки, вечером хлынул ледяной дождь, затопив верхние этажи, и поутру взбудораженные жильцы устроили у подъезда стихийное собрание, грозя властям некоей коллективной петицией, так, впрочем, никем не написанной и ни в какие надзорные структуры не поданной: днем пришли работяги, поменяли балку, подперли жестяные листы крыши чем придется, и народные волнения на том плавно утихомирились. А мне же в голову явилась мысль, озарившая беспросветье жилищного тупика открывшимся выходом из него, и выход этот олицетворял коммунистический принцип единства народа и власти; принцип, чья лживость обеспечивалась развесистой демагогией со стороны господ и покорным вниманием к этой демагогии молчаливых рабов. А почему бы рабам не обратить орудие господ против них?

Здесь, как и при всякого рода революции, был необходим лидер, и роль эту, при отсутствии, увы, активных единомышленников, мне предстояло взять на себя, а потому, вечером того же дня, я сел за печатную машинку, приступив к непривычному для себя творческому процессу созидания политико-социального воззвания к отцам города и его партийных органов. Задачей воззвания было живописание тягот бытия советских тружеников в доме, не отвечающем требованиям санитарии и недопустимой скученности человеческих существ на убогих площадях их обитания, на что начальству, конечно же, было по определению наплевать, а вот сверхзадачей являлась угроза тотального и идейного игнорирования жильцами ближайших выборов в Верховный Совет СССР, ибо какой смысл выбирать сподвижников власти, от которой нет проку?

Текст с оглядкой на КГБ (а уж туда, хотя бы и на районном уровне, документик непременно должен был угодить) отличался толерантностью к общему положению дел в социуме, процветающему под неустанными заботами КПСС и подведомственного ему правительства. Дескать, в то время, когда партия призывает исполнительные органы печься о благополучии народонаселения на местах, допускается недопустимое: равнодушие, граничащее с уголовно наказуемой халатностью по отношению к объектам социалистического общежития, толкающее членов общежития на определенного рода выводы, способные быть использованными нашими идеологическими врагами. И, ведь, недаром, с задорной ухмылочкой сочинял я, намедни дом посещали иностранные корреспонденты неведомой, но явно капиталистической принадлежности, сфотографировав разруху в подъездах и — кто знает — взяв интервью у морально неустойчивых лиц, выведенных из идеологического равновесия неустроенностью бытовых условий своей жизнедеятельности.

Кляуза разместилась на двух машинописных страницах, последующие должны были заполнить подписи жильцов. Подозревая, что под писаниной, отпахивающей политическим душком, обозначиться сподобятся немногие, я дополнительно накатал кондовое униженное прошение рассмотреть целесообразность расселения ветхого дома для формального ознакомления с ним подписантов, дабы не пугать их радикальностью своих подлинных инсинуаций. Копии петиции предполагалось разослать в ЦК, прокуратуру, городской комитет партии, родной «Крокодил», а основной документик заказным письмом отправить первому административному лицу района, некоему Аверченко. Район Перово в ту пору курировался членом Политбюро ЦК Гришиным, и функционер Аверченко был его верным ставленником.

Размышляя о многотрудной процедуре сбора подписей, я встретил по случаю своего соседа по подъезду Юру, на некоторый период исчезнувшего из моего поля зрения, и, как оказалось, по уважительной причине: две недели Юра посвятил отбыванию заключения в милицейских застенках. Виною и причиной заключения оказалась все-таки изловленная им обезьяна.