Аверченко — налитый чиновной дородностью крепкий мужик с зализанными назад волосами, в сером шерстяном костюме и с галстуком скромной расцветки, встретил меня радушно, явно продуманно, и, не утруждаясь церемониями, заявил:

— Идите в отдел распределения жилплощади. Там вас поставят на очередь…

— На очередь? — я не скрыл презрения в интонации.

— Да, формальности надо соблюдать… И там же вы получите ордер на квартиру.

— Слов нет… — произнес я после невольной паузы, чувствуя себя героем некоей сказки. Сотворенной, сам себе не верю — мной же!

— Слов и не надо, — продолжил собеседник. — Тут важен слух. Слушайте! Первое: Моралевич, полагаю, не должен усердствовать в своих творческих фельетонных потугах на наш счет, ибо руководством города принято решение о расселении вашего конгломерата, вот вам копия документа. Ваша задача — предоставить ее содержание для окормления всем жильцам…

Я едва удержался от снисходительной усмешки. Да уже в день подписания очередной низкопоклонной грамоты, жильцы о ней и забыли, а многих, как и непритязательного люмпена Юру Шмакина, вполне устраивало нынешнее существование, не говоря о том, что, повинуясь приобретенному рефлексу, каждый из них послушно побредет на объявленные выборы, как боевой конь на зов полковой трубы. Но в ослепленности своими же догмами и страхами перед ропотом рабов, вы, товарищ Аверченко и подобные вам, как же удивительно уязвимы перед пристрелянным по вашим принципам и меркам холостым оружием…

Эту мою мысль впоследствии Юра озвучил в иной формулировке, краткой и емкой:

— Вот же — начальнички! Так привыкли дурить народ своими понтами, что, когда им эти же понты выкатили, автоматически обделались.

С другой стороны, в какой из капиталистических Америк за красивые глаза тебе подарят жилище с удобствами, оплата за которые в СССР не удручала и нищих?

Квартиру мне предоставили в тот же день, в новостройке, неподалеку от метро. Комнатки-конурки, тесная кухня, прихожая в два квадратных метра…

Рядом высился иной дом, также недавно отстроенный, покуда незаселенный. По слухам — улучшенной планировки, квартиры — строго для «блатных».

Я снова ринулся в административные эмпиреи, к Аверченко: дескать, премного благодарен, но нельзя ли слегка поменять адрес?

— Хорошо, идите в отдел, — буркнул он.

И я снова отправился в отдел по распределению жилплощади, где служивый человек с непроницаемым лицом хранителя многих скорбных тайн, мельком вздернув на меня взгляд из подопущенных век, на мой скромный вяк: «Мне сказали зайти повторно…», обронил покладисто:

— Да, мы получили сигнал… — и выложил на стол передо мной новый ордер и заветные ключи.

Раскрыв дверь квартиры, я обомлел: передо мной, за широким холлом, открылся солнечный простор комнат с высокими потолками, веранда балкона; на кухне мог бы разместиться ресторанный зальчик, а в ванной комнате, встав по ночному делу, спросонья можно было бы и заблудиться…

Таковыми являлись нахлынувшие на меня первые впечатления, естественно, преувеличенные восторгом, расширившим мои глаза.

Теперь предстояло перетащить необходимый скарб из ненавистной коммуналки и начинать новую жизнь!

Отправившись на ночлег по адресу пока еще актуальной прописки, увидел у голубенькой стекляшки гастронома соседа Юру. Тот, пританцовывая на ветру, стоял поодаль от входа в ликероводочный отдел, напряженно наблюдая за милиционером, даже не столько за милиционером, сколько за человеком с мятым лицом, кто, отвернувшись с безразличным видом, стоял возле стража порядка, просматривающего его паспорт — тоже мятый. Человек был одет в тяжелое драповое пальто, лоснящееся стальным блеском. Пальто было много шире и явно старше своего хозяина.

Увидев меня, Юра призывно замахал рукой. В этот момент милиционер вернул «мятому» документ, с сожалением вернул, и, поправив ремень с микрофоном хрипящей рации, побрел восвояси.

— Кореша! — вскричал Юра, обнимая меня и притягивая за рукав «мятого». — Вот и встретились все одиночества! Вот и третий нашелся! Классика должна быть классикой! О, кстати, знакомьтесь: Рыбий Глаз, — хлопнул он «мятого» по плечу, отчего поднялась некоторая пыль, что, впрочем, того не смутило, как и подобное представление. — А это… — указал Юра на меня, — сосед мой. Замечательный… чувак… большой души! — закончил с чувством.

Рыбий Глаз покачал головой, пусто взирая сквозь меня фарфоровым оком с нарисованной точкой зрачка. Второй его глаз, натуральный, был не более выразителен, чем искусственный, единственно — более мутноват. Я поневоле вспомнил зону: подобных типажей в ней хватало. И — удручился глубиной приобретенного жизненного опыта… Где ты, пионерское детство, с сообществом ясноглазых, румяных, ангелоподобных сверстников?

— Дом расселяют, решение принято, — доложил я.

— Этого следовало ожидать! — с чувством сказал Юра. — Если я берусь за дело… И такой результат надо отметить! Ты, Андрюха, не спрыгивай, я тебя знаю, это — не по-мужски…

К прилавку магазина, тянулись две очереди: справа — благочинная, состоящая из граждан дисциплинированных, и слева — комплектующаяся из наглецов или же завсегдатаев, получавших товар иногда с конфликтом, но неизменно оперативно. Юра, внимания на очереди не положивший, угрем пролез в амбразуру окошка выдачи зелья, с эффектным стуком выставив из-за пазухи пустую бутылку, отчего все, в том числе и наглецы, на мгновение оторопели.

— Ну-к, Тамар, — молвил он, отпихивая напиравшую публику локтями и на робкие замечания справа, равно как и на матерные слева, не реагируя. — В той «бомбе» сколько вольт? Шес-снадцать? Идет! Две давай!

— Фу, — морщилась толстая розовощекая продавщица, послушно доставая «бомбы». — Перегаром-то прет…

— Какой перегар?! — возражал Юра гордо. — Свежак! — И под проклятья опомнившихся очередей, через угрюмые лица, выкрики: «Блатной, что ли?!» — передавал бутылки мне, механически их принимавшему.

— Где… врежем-то? — спросил Рыбий Глаз, поджидавший нас у входа.

— В гости идем… Ко мне! — провозгласил Юра. — Сыр у меня, огурец… Вилок, вот нет, затерялись где-то…

— Вилок? — удивился Рыбий Глаз. — Ну и чего? Мы же… не американцы!

В прокисшей Юриной комнатенке с выцветшими обоями, потолком в мелких кляксах убиенных комаров, кособоким шифоньером с треснувшим зеркалом, койкой, чей матрац был застелен одеяльцем с печатью какого-то учреждения, нашлось полбуханки каменного хлеба, банка консервов, охарактеризованных Юрой как ветчина, сыр — на удивление свежий, и три непрозрачных стакана.

Упомянутый огурец не отыскался, хотя Юра перерыл даже шифоньер и карманы одежды, висевшей на прибитой к стене вешалке. Но тут уж выручил я, принеся яблоки, маринованные грибы и бокалы, вызвав таким поступком большое к себе уважение у компаньонов.

Выпивали на балконе, стоя, как на официальном приеме и, разместив закуску на раскладном столике, ровно задернутом черной угольной пылью, в обилии летевшей сюда с близкой железной дороги.

— Э-э!.. — отставляя бокал, закряхтел Рыбий Глаз, рукавом утирая рот.

— У-у!.. — в тон ему откликнулся Юра, впиваясь в сочное алое яблоко, зашипевшее на губах его водянистым соком. — Я… в ботаническом саду раз яблоки рвал, — поведал, морщась и причмокивая. — Во — яблоки! Во такие! — развел руки от одной стены до другой. — Экспериментальные, понял? На экспорт. Охраняли… Ну, ночью залезешь и рвешь. С забора. Забор высокий… Однажды упал — хорошо, внизу снег… Так по грудь! Ну-с, — он поднял стакан, — за наши безнадежные дела…

— И как в тебя влезает-то? — сокрушился я. — Ведь каждый день… Или страдаешь от избытка хорошего самочувствия?

— Кхм, — презрительно отозвался на такое замечание Рыбий Глаз. От водки и другое его око остекленело, стало недвижно, и, чтобы разгадать, какое искусственное, а какое нет, требовало теперь известного труда и наблюдательности. — Ты спортом занимаешься? — внезапно спросил он меня. — Б-бегом?

— Ну, нет…

— О-о! — кивнул Рыбий Глаз. — В чем и дело. Застой крови, мышц… Плохо! А стакан — все равно, что четыреста метров. С барьерами. Понял? Вот… некоторые. Сто грамм шлепнул — и с копыт. Почему? Сердце нетренированное. А его надо тренировать… учти! — Он выпучил губы и потряс пальцем, предостерегая.