Потом ответное слово держали мы. А потом… Как позднее я узнал, в Японии существует обычай: при встрече, если гости и хозяева почувствуют взаимную симпатию, они обязательно должны спеть друг для друга. Вначале раздельно, а затем сообща. Но мы-то узнали об этом обычае лишь после того, как нас попросили подняться на сцену и спеть песню.

Кстати, исполнить ее должно было только трио чемпионов Олимпиады, а выглядело оно так: справа стоял Александр Медведь, рядом с ним — штангист Алексей Вахонин, а затем уж пристроился и я. Так как тяжелоатлет относился к породе «мухачей» — 52 килограмма, то мы являли собою живописную картину. Стоим на виду у всех. Не знаем, куда деть руки. За эти мгновения взмокли так, словно провели полновесный поединок. Выяснили, что. никто, ну абсолютно никто, не умеет петь. Решено. Тянем что-нибудь из репертуара девчушек с косичками, только начинающих постигать нотную грамоту.

Но неожиданно выяснилось, то наша судьба предрешена заранее, жребий давно брошен и нам придется ис полнять популярную в Японии советскую песню «Подмосковные вечера».

«Речка движется и не движется… вся из лунного серебра, — несмело, вразнобой затянули мы. С первого же куплета Алексей Вахонин захлебнулся, больше мы его не слышали, хотя он, хитрюга, продолжал исправно шевелить губами. Саше Медведю действительно медведь наступил на ухо. Он предупреждал, что не силен в вокале, но то, что он вытворял на сцене с песней, было хуже всяких ожиданий. Он надрывным басом гудел нечто невообразимое. И я вел себя не лучше их. Если бы не великодушная поддержка хористов, мы вряд ли добрались до последних слов песни. Хохотали по поводу нашего певческого искусства добродушно и много, но зато и поздравления сыпались со всех сторон. Нас троих за вокальную отвагу зачислили в корпорацию «Поющие голоса»…

Вторая наша поездка оказалась более дальней. В древнюю столицу Японии — Киото — нас мчал бело-голубой экспресс. Стрелка спидометра дрожит где-то у деления 200 километров. За окнами мельтешат лоскуты рисовых полей, между наделами паутинки тропинок шириною в ступню, и все это вместе убегает назад латаным-перелатаным покрывалом. Бросается в глаза обилие храмов, стоящих среди рощ священных деревьев. Над их кронами видны только крыши, загнутые как ресницы.

Для туристов Киото — раздолье: дворцы, парки, старинные постройки. Решили исходить из принципа «лучше меньше, да лучше». Начинаем осмотр древней столицы с резиденции сегуна — военного правителя.

Дворец притаился в зелени сада. У входа по японской традиции снимаем ботинки, и начинается наша экскурсия в глубь веков.

Проходим анфилады покоев. На стенах потускневшая роспись. Она в чем-то сродни рублевским иконам. В витринах оружие, дорогая утварь, одежды.

Может, приглушенный свет в залах, негромкая речь, а может, и сам дворец, наполненный молчаливыми восковыми фигурами, музейными экспонатами, окутанный запахами прошлого, заставляют нас ускорить шаги. Идем в парк. В нем совсем не слышно шума шагов. Под ногами будто мягкий эластичный ковер из мха. Начался дождь. И привычное обернулось странным: дождь оказался беззвучным, лишенным шороха и капельного дзиньканья. Все это впитывал в себя губчатый мох разных цветов и оттенков. Парк наполнен тишиной.

Вот на пути высохшее каменистое русло. Искусные руки садовников вновь наполнили его бытием. Мох подобран так, что изображает бурный водоворот. Кажется, что это зелено-голубые струи облизывают валуны, журчат, обтекая их, бегут дальше вприпрыжку. А чуть ниже, на изломе, уже веришь в клекот водопада. Здесь гибкие пряди мха, ниспадая, как бы крушат, разбивают потоки. Надо обладать поэтической душой и редчайшим трудолюбием, чтобы из мха создать такую гармонию.

На земном шаре есть много музеев — похожих и разных. В Хиросиме — в следующем городе на нашем пути — тоже есть музей. Он, к счастью, на всем белом свете пока один. Сначала идут фотографии, потом… то, что осталось. Последних экспонатов мало. Лишь снимки, снимки, снимки. Страшные. Каждый из них — обвинительный акт. Фотографии начинают мелькать перед глазами, сливаясь как бы в киноленту. Даже можно представить себе, как здесь все произошло: гул мотора подкрадывающегося самолета, вспышка, смерч огня… гриб… глухая слепота. Поднимаются из-под горящих обломков обгоревшие человеческие культи. Скрюченные, обожженные пальцы хватают пустоту…

Не выдерживаем. Дальше рассматривать музейные панорамы не хватает духу. На воздух.

На улице теплый осенний день. Приветливое небо. Оно без единого облачка, кажется, даже слегка выцвело. Таким же оно, наверное, было и тогда, в августе 45-го года. Только оно одно могло спасти жизни. Стоило ему нахмуриться, и смерть пролетела бы мимо, самолет не расстался бы со своим смертоносным грузом. Впрочем, что изменилось бы? Ничего. У человеческой трагедии появилось бы другое имя. Осака, Саппоро…

В парке Мира — памятник жертвам атомной бомбардировки. На каменном надгробии много цветов. Горит огонь. Сюда отовсюду приезжают люди почтить память погибших. Вместе с букетами они везут угольки из домашних очагов, которые и поддерживают пламя. Если смотреть на огонь долго, то начинаешь беспокоиться. Его языки — зыбкие, тревожные — взмывают вверх, рождаются и опадают. Не погаснет ли?! Сложилось поверье, что, если это случится, над миром вновь разразится война.

— Хотите теперь посмотреть госпиталь? — спрашивает наш гид. Он понимает, что и увиденного достаточно для нас.

— Только чтобы это не походило на экскурсию, — просит Сергей Андреевич.

— Тогда пройдем пешком. Он здесь неподалеку от парка, — говорит сопровождающий. — Главврач предупрежден, он обещал сам принять советских олимпийцев.

Профессор Сигета встречает нас прямо на ступеньках своего лечебного заведения. Приглашает пройти к нему в кабинет. Рассказывает о работе госпиталя.

— Смотрите, — говорит он, и на стол ложится график. — Это кривая заболеваемости в стране, а это — у нас в Хиросиме. На диаграмме видна вздыбившаяся линия. Своим горбом она напоминает очертания Фудзиямы.

— А теперь прошу надеть халаты и пройдемте по палатам, — предлагает профессор.

Поднимаемся на второй, этаж. На площадках и в коридоре люди. Местные газеты и телевидение в информационных выпусках сообщили о приезде советских спортсменов. Разумеется, больные не думали, что смогут увидеть нас, обычные туристы шарахаются от госпиталя словно от чумы. Наши олимпийские награды пошли по рукам. Доктор, наклоняясь ко мне, говорит:

— Извините, нам надо успеть показать олимпийский трофей еще в одной палате.

На кровати, приподнявшись на локтях, нас ждет худенький паренек. Он пытается улыбаться, но уголки рта, дрогнув, не в силах растянуться в улыбке. Мы даем ему медали — два маленьких солнца, вернее, две миниатюрные его модели, кусочки другой, уже не доступной для него жизни. Он рассматривает их, переворачивает. Затем медали выскальзывают из рук. Тосио Хикаре падает на одеяло. Голова его откидывается на подушку.

Закрывая дверь, доктор шепотом говорит:

— Ему осталось жить день, от силы два. 6 августа 1945 года ему исполнилось четыре года.

Наш визит закончился. И только распрощавшись с доктором, узнаем о нем важную подробность. В тот жуткий день он тоже был в Хиросиме. И как Тосио Хикаре, он ждет вынесенного ему тогда приговора, стараясь успеть для других сделать как можно больше добра.

…С обзорной площадки город виден как на ладони. Опускаются сумерки. Уличные фонари рассыпали вдоль проспектов и вокруг площадей жемчуг своих огней.

Горы обступили Хиросиму с трех сторон. И даже от моря она укрыта буграми островов. Хиросима не на ладони, нет. Она где-то внизу, на донышке. И не слепой рок прокладывал по карте путь пилоту. Красивее и идеальнее полигон трудно было сыскать.

Возвращаемся притихшие, но в аэропорту Олимпиада вновь напоминает о себе. Пассажиры, узнав, кто мы такие, просят показать медали.

Награды переходят от одной группы к другой. Ребятня, любопытствующая откровеннее взрослых, надевает их.