Тренеру я отвечать не стал. И это тоже вызвало досаду. Пробовал я из упрямства иногда поступать наперекор его советам, а через год-другой приходилось признаваться, что тренер дело советовал. Но Ефимов не выходил из головы. Вот они — его плотная шея и стриженая голова торчат над спинкой кресла. И борцом-то считался опасным. Контратаковал снизу здорово. Переложил всех наших корифеев одного за другим. И рост громадный. Мне бы его силу. А стабильности нет. Почему это? — спрашиваю Сергея Андреевича.

А потому, что о сбережении думает. До пенсии дожить хочет, — усмехается тренер. — Ему что на велосипеде кататься, что бороться, все едино. Нет у него азартной жилки в характере.

Но мысли о москвиче не уходили. Люди в их крайностях особенно интересовали меня. Хотелось разобрать их по винтику, заглянуть вглубь, догадаться, почему они поступают так, а не этак. Вот Ефимов же. Отлично разбирается в математике. Работает инженером. На тренировку на велосипеде прикатит хоть за полста километров, отработает два часа на помосте, снова сядет на своего стального коня и укатит восвояси. Проделывает вообще массу непонятных мне вещей. Два дня приставал ко мне, совал в руки книжицу о «хатха-йоге», изданную еще в дореволюционную пору. Полистал ее с интересом, но отказался.

— Суток не хватит выполнять все их наставления, — заявил я Ефимову, возвращая ему книженцию.

— Но почему же, удивился тот. — Они же сердце останавливают, живут, пока не надоест. Да йог сядет на монетку, — выпалил он свой последний, как ему казалось, решающий аргумент, — она у него по кишечнику — в желудок, по пищеводу — в рот.

Я смотрел на его бочкообразную грудь, обтянутую толстым свитером. Представил, как пятнадцатикопеечная монета совершает это захватывающее путешествие по внутренностям Ефимова снизу вверх, и наотрез отказался стать его последователем. На него мой отказ — да и не только мой — подействовал ошарашивающе. Он решил взять меня измором и проделывал массу самых невероятных вещей, направленных на то, чтобы перекрыть рекорд долголетия: завел дружбу с «моржами», на зарядку зимой выбегал в одних плавках и босиком. Наверное, все это было не так уж и глупо, но наблюдать, как он, разгоряченный, вбегал после этого в умывальник, крякая, обливался холодной водой, а потом гундел, набирая воду сначала одной ноздрей, а затем другой, и впадал в панику при виде крохотного прыщика, вскочившего у него, — было грустно. Но самым важным «пунктом» у него была сила. Злые языки утверждали, что даже на собственном дне рождения он в одной руке держал вилку, а другой рукой под столом жал теннисный мяч — для укрепления кисти.

— Не понимаю, как он в борьбу подался? — сказал я вслух.

— А зачем она ему нужна? Первого места ему не видать, командные интересы для него — пустой звук. — По интонации, с которой отвечал мне тренер, стало понятно, что размышляли мы с ним об одном и том же. — Ему не то что плечо, свой мизинец дороже всех ваших интересов. Брось, Сашка, заниматься психологической дедукцией. Чужая душа потемки. Может, зря мы про парня худое думаем. Живет по-своему, и точка…

Нет, не просто давалось Сергею Андреевичу внешнее спокойствие. Он шел вперед, не обращая внимания на слухи, не вступая в перебранку. Когда его подопечные выступали на помосте, он редко кому подсказывал. Да и такие случаи можно по пальцам счесть. Он всегда говорил: «Полагайся всегда на самого себя».

Смотрю искоса на профиль тренера. Вот уже и морщинки набежали к уголкам глаз. В белокурых волосах поблескивает седина. В Ереване он украдкой глотал валидол…

С Медведем у нас стали сложные отношения. На людях держались так же, как и прежде, но былой теплоты не стало. А уж тем более взаимной искренности. Выезжали на турниры по-прежнему вместе, но держались отчужденно. Жили в одной комнате скорее по привычке, чем по велению сердца. Газеты же, упоминая о нас, по-прежнему писали «друзья-соперники». Это была инерция.

Наша размолвка длилась почти год. Но разговор у нас все-таки состоялся. Откровенный мужской разговор. После многочисленных «А кто тебе это сказал?.. А не этот ли передал?..» докопались до истины. А она оказалась простой. Наши взаимоотношения, подкрепляемые авторитетом побед, кое-кому начали мешать. Золотой глянец успехов сборной СССР не мог скрыть от наших глаз недочетов. Выступление на олимпиаде мы иначе как провалом не называли. Не стесняясь, мы говорили об этом вслух. Начальник команды пытался нас осадить, и не однажды, да Медведь напомнил ему о подготовке к Токийской олимпиаде, когда все, кроме нас, подошли к Играм перетренированными: «Если бы мы тогда не отказались наотрез от предложенных вами дозировок нагрузки, да если бы Преображенский за нас тогда не стал горой, вы бы и о двух медалях не отрапортовали», — отрезал ему Медведь. Судя по реакции, Александр попал своим замечанием не в бровь, а в глаз начальнику. Этот разговор был незадолго до начала ереванского чемпионата, и в столице Армении начальник команды столкнул нас с Медведем лбами.

В нашем «доброхоте» разобрались. Он ушел с этого поста. С Александром мы вновь стали настоящими друзьями. Не осталось никаких недомолвок, а дружба стала цениться нами еще выше. И она — наше самое главное приобретение спортивных дней.

Неясен и слаб росток дружбы. Должны пройти годы, чтобы вырос он и окреп. Над ним прошумят буйные ветры, пройдут обильные и ласковые дожди, повеют суховеи. Будет зима, но придет и лето. Это знает каждый, кто верит в крепкую мужскую дружбу.

Самолеты, стартуя с бетонных дорожек Шереметьева, делали плавный разворот над березовыми рощами, оранжево-желтыми скатертями полей и брали курс на столицу Баварии. Пассажиры, все в одинаково строгих темно-синих костюмах, занимались вроде бы обычными делами: читали, переговаривались, разгадывали кроссворды. Но одна существенная деталь отличала эти авиарейсы от обычных: тренеров, массажистов, врачей, спортсменов и арбитров ждали Олимпийские игры 1972 года.

Что и как там будет?

— Как, думаешь, встретят? — обращается ко мне Сергей Андреевич. Если так же, как в Мехико-Сити…

Эти трудные старты… «Мехико-Мехико. Трара-ра!!! Мехико-Мехико. Тра-ра-ра!!!» Петардами взрываются возгласы смуглых болельщиков. Фейерверк в черном небе — огненная свистопляска звездного конфетти. Пиршество красок, буйный и зажигательный гитарный перебор. Сомбреро и позументы. Таковы марьячас — бродячие артисты страны ацтеков. Виртуозы. «Синьор, не сыграть ли вам? Мы можем все и где угодно. На свадьбе, свидании, похоронах. Нам ведь ничего не стоит. Вам синьор — десять песо».

В Мехико я впервые приехал не участником, а туристом. Чувствовал себя неуютно. Все время с ребятами — вот они рядом, — а они уже далеко от меня. Уходят своими мыслями в очередной поединок. Сижу на скамейке для запасных. Наблюдаю, как теперь уже в моем весе выступает Саша Медведь. Он уже сквитался с Дитрихом. Долго он ждал этой встречи, с 1961 года, с Иокогамы. Дождался. Теперь расправляется с Кристофом.

Нет, не получилось у Кристофа ничего. Не стал он первым и у себя дома в Толидо в 1966 году. Вновь я сумел его обойти.

А ведь все у парня есть. Рост под 190, вполне приемлемая техника, оптимальный вес—114 кг. Был вроде и характер, но в последнем, наверное, и ошиблись. Вон, как его теснит с ковра Александр. А Александр далеко не в лучшей форме. Выиграв у Ларри, приходит в раздевалку, плюхается на раскладушку без сознания. Еле успеваем его отмассировать для следующей схватки. Ничего не попишешь. Одних укладывает в постель запах сена или клубники, для Медведя нож в сердце — высокогорье. Только тут раскрываются по-настоящему все бойцовские качества спортсмена.

Нет. История не повторяется. Каждая страна — это совсем иное.

Мюнхен встречает нас промозглым ветром. Поеживаемся после московского зноя. По хмурому небу перекатываются набрякшие желваки туч. Равнодушие аэровокзала. Скорее любопытство, чем приветливость таможенников. Ждем багаж. Посадка в автобусы. Петляем по улицам, упорно придерживаясь видного издалека ориентира — телебашни.