(Хотя я плохо представляла себе, что делать с рыбой на крючке. Со взрослым мужчиной.)

Потягивая папин виски, Элк с восхищением рассматривал фотографии.

Снимки Маргариты в младенчестве. Снимки Маргариты ясельного и детсадовского возраста: прелестная малышка с белокурыми кудряшками, ямочками на щеках, иногда сердитая, с надутыми губками, но чаще с милой улыбкой. А следом, словно гребная шлюпка за яхтой, шли фотографии младшей сестры Джорджины: не сказать, что уродина или совсем уж невзрачная – скорее простушка с некрасивым подбородком. Конечно, она смотрелась невыигрышно рядом со старшей сестрой. Чуть повзрослев, я перестала фотографироваться вместе с М. – усвоила урок.

Потом мы листали второй альбом, зачарованно наблюдая, как формируется красота белокурой старшей сестры, которую грубо оттеняла неказистость младшей, и мне все время хотелось спрятать глаза за растопыренными пальцами, как я это делала в детстве. Вот Маргарита в средней школе, вот – в старшей, вот она уезжает учиться в университет. А вот Джорджина десяти, одиннадцати, двенадцати лет, бестолковая, неуклюжая, лыбится во весь рот перед объективом, как хеллоуинская тыква, или вовсе отказывается улыбаться – насупленная, глаза свирепые, подбородок выпячен… И вдруг она уже в старшей школе – дылда с длинными руками и ногами, с прыщавой кожей, хмурится, позируя в выпускной голубой мантии и такой же шапочке с кисточкой, по-дурацки свисающей ей на лоб.

– Вы здесь очень привлекательны, Джорджина. Вы привлекательная женщина.

Элк произнес это так серьезно, без всякого, казалось бы, коварного подтекста, что я невольно прыснула от смеха. Однако лицо при этом запылало от внезапного прилива крови.

Дура, дура! Неужели влюбилась? В чванливого хама-художника, которого отвергла М.?

Элк сказал, что у него есть версия о местонахождении М.

Я подавила смех. Местонахождение. Слово-то какое! Избитое клише!

Блики на ряби озера тускнели. На севере штата Нью-Йорк в октябре смеркается рано.

У Элка начинал заплетаться язык. Его крупное лицо раскраснелось, от выпитого виски он стал чрезмерно разговорчив.

– В вопросе «исчезновения» обычно существует два варианта: либо пропавшего человека похитили, либо он уехал куда-то по собственной воле, тайком от всех. Но есть и третья вероятность: «пропавший без вести» никуда не уезжал, а погребен в родном городе. Убит и зарыт где-нибудь. В Авроре.

– Вот как!

Мой чай давно остыл.

– Помните медиума? Или астролога, как там ее? Та женщина дала интервью в газету. Утверждала, что Маргарита «прячется» в Авроре… Не знаю, что с ней случилось, о ней уже несколько месяцев ничего не слышно.

– Вот как! – снова воскликнула я.

– Астрология – это, конечно, чушь собачья. Медиумы… Полагаю, некоторые люди обладают даром ясновидения, у них развита интуиция… внутреннее чутье. Вам известно, что с ней стало? С Милдред Пирс.

Если это была уловка, чтобы разговорить меня, я на нее не поддалась. Для меня что Милдред Пирс, что Милдред Пфайффер, все одно.

Аккуратненько обезврежена. Лежит себе спокойненько, хоть и неглубоко, под уплотненным грунтом. Чтоб не воняла.

Лопата – тук-тук-тук – утрамбовала землю. Отличная работа!

– Конечно, кое-кто считает, что М. покончила с собой. Утопилась в озере.

Лицо Элка сложилось в страдальческую гримасу. Помедлив в нерешительности, он продолжил:

– Не поблизости, нет. Где-то еще. Озеро большое, глубокое. Не вычерпаешь.

Пауза. Элк снова глотнул виски, словно для того, чтобы успокоиться.

– Джорджина, М. откровенничала с вами о своей личной жизни? Намекала на то, что у нее есть мужчины – любовники, которые не догадываются о существовании друг друга?

Я молча покачала головой. Понимай как хочешь: может, да, может, нет.

Одутловатое лицо Элка вспыхнуло. На нем отразились боль и досада.

– Но М. не была склонна к самоубийству, – заявил он. – Это нонсенс! Она жила ради работы, была увлечена своим творчеством. В январе планировала участвовать в выставке в Челси. Была удостоена награды Американской академии – год стажировки в Риме. Вы знали?

– Ух ты! Нет, не знала.

Почему М. скрыла это от нас с папой? Загадка. Странно и возмутительно.

– Значит, в курсе были только декан нашего факультета и я, разумеется. А больше она никому не сказала. Какая-то проблема помешала ей согласиться на стажировку в Риме. Думаю, она хотела отсрочить поездку. Или считала, что должна отложить стажировку. Я убеждал ее, что надо соглашаться без колебаний! Сказал, что приеду к ней в Рим. Я чертовски гордился ею, ведь она была моей протеже.

– Вы это уже говорили. Несколько раз.

– Она рассказывала вам обо мне, да? Как о своем наставнике?

– Не уверена…

– Как о наставнике, друге, коллеге. Наверняка рассказывала.

– Да, пожалуй… рассказывала.

Это было далеко от истины. М. редко обсуждала своих коллег по колледжу Авроры, по крайней мере со мной. И уж Элка точно никогда не упоминала. О мужчинах она никогда не говорила.

Я не хотела спорить с Элком, чтобы не утратить его расположения. Меня беспокоило, что он теряет ко мне интерес, подобно тому, как шарик неумолимо и стремительно скатывается с наклоненного стола. Если поставить стол ровно, шарик остановится.

Некоторое время назад, сама того не сознавая, я плеснула в свою чашку виски и теперь осторожно, языком, пробовала его на вкус. Удивительное ощущение!

Элк понизил голос, словно боялся, что кто-то его подслушивает, и снова заговорил о комнатах М.

– Джорджина, я бы очень хотел побывать там. Увидеть, где она спала. Хоть одним глазком. Вы сказали, что полиция уже осмотрела ее покои. Я ничего не трону.

Я колебалась. А что тут такого? Элк будет благодарен и своей благодарностью согреет меня, как солнце. Но что-то мешало мне пойти ему навстречу.

– Вы так великодушны, что показали мне фотографии. Я это очень ценю. И видите, ничего плохого ведь не случилось – все на своих местах, в целости и сохранности. Если б можно было заглянуть в ее спальню…

– М-может быть, в другой раз. Уже поздно. Папа скоро будет дома.

В другой раз. Во время следующего визита. Возвращайся. Да!

Во взгляде Элка, который он искоса метнул на меня, промелькнула ненависть. Это произошло так быстро, что я подумала, будто мне привиделось.

Теперь, разочарованный, но улыбающийся, он старался быть славным парнем.

– Что ж. Вы очень добры, Джорджина. Я вижу, что вы сильно любите сестру и стремитесь оберегать ее личную жизнь. Как и я, разумеется.

Элк стал подниматься на ноги и случайно сшиб со стола альбомы. С десяток фотографий рассыпались по полу. Мы оба принялись их подбирать.

– Ваша сестра была красивой женщиной. То есть она красивая женщина, – поправился Элк со вздохом, глядя на одну из фотографий. – Но красота самоуверенна и порой жутко раздражает.

Я рассмеялась. Да! Я и сама частенько так думала.

– Красота слишком самонадеянна. Не то что мы.

Мы. Что это – лесть? Оскорбление? Я не знала, как это расценивать.

Чашка из веджвудского фарфора задребезжала в моей руке. Она была пуста. Не осталось ни чая, ни виски.

Ощущение на языке распространилось на весь рот, проникло в горло. Мои губы раздвинулись в глупой улыбке.

– Джорджина, я очень хотел бы встретиться с вашим отцом. Если не сегодня, тогда в следующий раз.

Чтобы попросить вашей руки.

От этой дикой разухабистой мысли я невольно рассмеялась.

– Что вас так развеселило, дорогая? – Элк холодно улыбнулся.

Дорогая. Это тоже было смешно.

Мужчины не любят, когда над ними смеются – предпочитают, чтобы смеялись вместе с ними. Я знала это инстинктивно, потому поспешила исправиться:

– Абсолютно ничего. Это я так. Конечно, ничего смешного. Напротив, вы высказали блестящую идею. Вам обязательно надо познакомиться с папой, как-нибудь прийти к нам на семейный ужин. Наша домработница Лина великолепно готовит. Я помогаю ей на кухне, у нас есть любимые рецепты. Если объяснить папе, что вы наставник Маргариты, уверена, он будет рад пообщаться с вами, – пылко протараторила я, чувствуя жгучее тепло в горле. Жар разливался и в груди, в области сердца.