– Во-первых, она тебя недостойна.

Это я тебя достойна.

– Во-вторых, она со всеми так поступает. Так что не чувствуй себя исключением.

Меня она тоже оттолкнула.

И я тоже ей отомщу.

Уолтер покраснел. Ну никак не ожидал этой случайной встречи.

На одно бредовое мгновение мне показалось – я стояла и лыбилась во весь рот, не смея дышать, – что Уолтер сейчас вдруг расслабится и рассмеется над моими словами, надо мной. По сути, это была сцена из романтической комедии, наподобие тех, что я обычно презираю и крайне редко смотрю.

Мы разговоримся, будем вместе хохотать, как старые друзья или, по крайней мере, давние знакомые, связанные общей болью.

– Вы сестра Маргариты?

– В том числе. «Сестра Маргариты» – лишь одна из моих ипостасей, причем не самая важная.

Надо сказать, что Уолтер был заворожен! Просто таращился на меня.

– Вы ведь… Джорджия? Джорджина?

– Можно просто Дж.

– Что ж, привет… Дж.

Но он со мной не здоровался, а прощался. Находчивый ответ обернулся жалким пшиком, как невыстрелившая использованная хлопушка, в которой не осталось конфетти.

Я надеялась на начало (совершенно неожиданного, чудесного) любовного романа, а это был его конец. Конец начала, если быть точным.

Потому что я не была похожа – ни тогда, ни теперь – на молодую Кэтрин Хепберн. А У. не был похож на Фреда Макмюррея.

Он уже открыл дверцу машины и садился за руль. У. был смущен встречей со мной, ведь я знала то, что он предпочел бы скрыть ото всех: унижение, шок, стыд, потому что его отвергла женщина, которую он любил. И нет, это обстоятельство не стало той связующей нитью, что могла бы объединить нас или хотя бы помочь с достоинством пережить эти короткие минуты, пока У. пытался завести двигатель, избегая взгляда моих ярких блестящих глаз. Он старался быть вежливым – кивал и улыбался, – а самому не терпелось поскорее уехать.

В общем, он самым бесцеремонным образом прервал случайную встречу, которая в романтической комедии, из тех, что по ночам показывают на телеканале классических фильмов, закончилась бы совсем по-другому.

У. покатил прочь по Кайюга-авеню. Он следовал вдоль озера в Итаку, уезжая тем же путем, каким сюда приехал. И ни разу не оглянулся.

А младшая сестра Дж. стояла на обочине и злым взглядом провожала уменьшающийся вдали автомобиль.

Говорила себе, что она не удивлена. Ничуть!

Но все равно была в ярости. Челюсть квадратная, лицо непроницаемое, как у резного изображения эскимоса на мыльном камне.

Это я тебя достойна. Идиот! Вот увидишь.

Подвал.

Из старой каменной стены подвала пробивались насмешливые голоса. Всю долгую зиму и сырую весну с затяжной капелью в 1991 году.

Голоса копились там много лет. Подобно тому, как в вулкане нарастает давление, пока не происходит взрыв и выброс обезумевшей кипящей лавы. Постукивание головой о твердую поверхность, чтобы было больно. Ухо прижато к стене, рокот голосов внутри, издевательский смех.

Там, где я пряталась от них, обнимая прижатые к груди колени.

Джор-джи-на! Джор-джи-на! Где ты прячешься?!

Не в «новом» подвале с плиточным полом, новеньким блестящим котлом парового отопления и бойлером, неизолированными трубами и окнами, в которые сочился зеленоватый мутный свет, а в «старом», служившим когда-то фундаментом дома. Там пол земляной, плиткой не выложен, с низкого потолка свисает паутина, стоит запах гнили и разложения. Окон, разумеется, нет. Зато есть «нора», ведущая вглубь земли, куда невезучий работяга мог бы заползти, если бы сильный дождь затопил подвал, а один из водоотливных насосов вышел из строя.

Без фонаря там делать нечего. Нет ни выключателя, ни лампочки над головой.

Во весь рост там не встанешь, нужно нагибаться.

Старый каменный бак, который не использовался десятки лет. Промозглое зловоние смерти – рассыпавшихся останков крошечных существ, смешавшихся с землей.

Глумливые голоса, смех. Особенно громко они зазвучали в апреле, когда на улице потеплело и за моим окном началась капель.

Ее окна выходили на озеро. На той стороне дома всегда было на один-два градуса холоднее, поэтому за моими окнами сосульки начинали таять раньше. Капли падали все чаще и чаще, так что порой я даже скрипела зубами, лежа ночью в постели.

Сначала капель. Потом глумливые голоса внизу.

Уродина! Ты никому не нужна! Джор-джи-на…

В первые мгновения едва уловимые на слух, как слабый сигнал радиостанции, голоса с каждой секундой становились громче, набирали силу, проникая ко мне в комнату двумя этажами выше сквозь стены, через вентиляционную отдушину, будь она проклята, и я, лежа без сна в своей постели, невольно слушала их нескончаемыми ночами. Стоя босиком на деревянном полу, чувствовала вибрацию, жужжащую дрожь, отчего сердце колотилось быстрее.

А вскоре из-под половиц понеслись пронзительные крики, так что нервы не выдерживали, лопались, как туго натянутые струны.

Я почти видела глаза того существа в вечном сумраке своей комнаты, где светилась одна лампочка (давно уже не ребенок, я по-прежнему, как в детстве, боялась темноты, и до сего дня требую, чтобы у меня в комнате горел ночник), ощущала смрад его ужаса, забивавший ноздри, будто запах свежей крови, и не дававший мне спать. Только бы заснуть! И вот наконец среди ночи, босая, дрожащая, я спускаюсь по черной лестнице, иду по (неосвещенному) коридору мимо закрытой двери комнаты домработницы ко входу в подвал, который находится в самой глубине старого дома.

Ступая неслышно, дорогу нахожу безошибочно, как лунатик, со смелостью и безрассудством лунатика, который понимает: пока он находится в состоянии сна, ему ничто не грозит, он наделен огромной ужасной властью. И как удачно, что дверь в комнату Лины была закрыта. Та благополучно спала, не ведая, что мимо нее шествует ангел смерти. Ведь если бы домработница внезапно вышла в коридор, если бы эта глупая женщина попыталась меня остановить, неизвестно, что могло бы с ней случиться, что могло бы опуститься ей на голову и размозжить череп, и я бы этого уже не сумела предотвратить.

«Спасибо, Господи, спасибо, что пощадил Лину», – шептала я, спускаясь в подвал. Включать свет не было нужды, ибо эта мерзкая тварь в стене, ее быстрые когтистые лапы, пронзительный глумливый смех служили для меня верным ориентиром.

У подножия лестницы я опустилась на корточки, сжалась в комочек. Такой она и застала меня. Внезапно я оказалась в луже света.

Джиджи, что за?.. Это ты?

Джиджи, ты такая… глупышка…

Рассмеялась. И это была ее ошибка. Смеяться над Джиджи всегда ошибка.

Я пыталась объяснить ей про голоса, про смех, про старый подвал, про нору, про существо, что затаилось там. Про вонь экскрементов этой твари, загадившей земляной пол. Жуткое существо, лица его увидеть нельзя. А она говорит: «Глупая, там ничего и никого нет. Я покажу тебе, сама убедишься».

В моих руках была лопата – одна из тяжелых железных лопат с деревянным черенком, отполированным ладонями за десятки лет. Мое оружие для самообороны. И я, зажмурившись, ударила лопатой по испуганному лицу этой твари, потом второй раз, третий. Потом стала бить по голове, била и била, пока волосы не слиплись от крови. Вскоре крики превратились в скулеж и затем вовсе стихли.

Последняя конвульсия. Я отважилась открыть глаза. Существо – теперь неузнаваемое – не шевелилось.

Я упала на колени на земляной пол. Сто лет так не плакала. Какое ж это было облегчение!

Будто гора с плеч упала! Кипящая лава под давлением выплеснулась из вулкана – наконец-то.

Спасибо тебе, Господи. Спасибо, что спас меня от врагов моих. Аминь.

Кряхтя, я затащу труп в старый подвал. В нору. На это уйдут часы. Часы, дни. Недели и годы. Лопатой, на которую налипли клочья окровавленных волос, вырою мелкую могилу – глубже не позволит тесное пространство. И мне придется рыть в полусогнутой позе – во весь рост в норе не выпрямишься. И я буду горевать, потому что горе – это темная сторона радости. Выкопаю в земле ровно такую яму, чтобы в ней можно было спрятать изуродованную окровавленную тварь.