Ну да! Ты ведь такая же, как Элк. Прямолинейная, беззастенчивая. А М. была слишком жеманной.

Словно читая мои мысли, Элк выразил их с невероятной точностью:

– Да. Вы гораздо более приземленная, чем ваша сестра. Она воображала себя существом неземным.

Какое лестное мнение! Ах, как жаль, что М. этого не слышит.

– Внешне вы совсем другая. При ходьбе твердо ступаете на пятки. А у нее походка как у балерины.

Элк вроде бы похвалил меня, но мне не очень понравилось это сравнение. Я вежливо сказала, что мне пора идти, меня ждут дома.

– Джорджина, вы художник? Мне кажется, что да – причем безапелляционный.

Безапелляционный. Знакомое слово. Подразумевает категоричность, бескомпромиссность. Именно.

Я осторожно объяснила, что не художник. В детстве никто не поощрял мои стремления. Никто не потакал моему желанию вести эгоистичный образ жизни. Мне приходилось быть «ответственной» дочерью по отношению к матери, когда она болела, и по отношению к отцу, для которого смерть мамы стала катастрофой. Я не могла заниматься собой, потому что нужна была родным. В отличие от сестры. Та, не раздумывая, уехала в Нью-Йорк, бросив родителей.

– Да, художники – эгоисты, – довольно усмехнулся Элк. – Живут под воздействием самогипноза. Пикассо говорил: «Ничто не интересует меня так, как то, что у меня в голове».

Можно подумать, ты – Пикассо? Ха-ха.

Я учтиво попрощалась с Элком: дома меня ждет отец.

(Какова вероятность того, что Милтон Фулмер ждал свою дочь, если в это время дня он обычно висел на телефоне, беседуя со своим нью-йоркским консультантом по планированию финансовых операций? Но Элк, нахальный Элк, не мог этого знать.)

Я поспешила прочь. Лицо мое раскраснелось, дыхание участилось, но я улыбалась. Есть!

Элк за мной не побежал. Я была уверена, что он смотрит мне вслед с застывшей полуулыбкой на губах.

«Это она, сестра. Как ее зовут? Джорджина».

Спускаясь по холму к Драмлин-роуд, которая через полчаса приведет меня к заднему фасаду нашего дома на Кайюга-авеню, я услышала за спиной крик, зычный и истошный, как рев лося: «Я приду к вам в гости, Джорджина! В ближайшее время».

Визит следователей.

Вскоре после исчезновения М. в апреле месяце полиция зачастила в наш дом, наводя справки о старшем художнике-педагоге из колледжа Авроры, о чем тот не знал.

Поскольку Элк (умышленно?) навлек на себя подозрения следователей, те, естественно, расспрашивали о нем папу и меня: бывал ли он у нас дома, состоял ли с моей сестрой «в дружеских или интимных отношениях», жаловалась ли М. когда-нибудь на то, что Элк – или еще кто-то – «преследует» ее.

На эти вопросы мы с папой твердо отвечали: нет, нет и нет.

– Вы уверены? – уточняли следователи в штатском, с сомнением глядя на нас, словно ждали, что мы вот-вот изменим показания или внезапно вспомним некое важное событие, о котором почему-то забыли упомянуть.

У полиции крайне нудный способ ведения следствия: они снова и снова задают вопросы, на которые ты уже постарался ответить максимально подробно. И приходится запастись терпением, чтобы не сорваться и не съязвить: «Вы что – не слушаете? Я уже ответила на тот тупой вопрос».

Однако когда следователи последний раз спрашивали меня об Элке, я со злости все порывалась сказать, будто не уверена, что Маргарита не упоминала про Элка. Возможно, М. все-таки кто-то преследовал и этим кем-то вполне мог быть Элк.

Даже этого гипотетического предположения было бы достаточно, чтобы навлечь на Элка неприятности. Если сейчас полиция считала его «возможным фигурантом», то после моих заявлений его запросто могли переквалифицировать в «подозреваемого».

Несмотря на то что несколько полицейских департаментов разной степени компетентности предавали гласности сведения о ходе следствия, к концу лета так и не было выявлено ни одного настоящего «подозреваемого». Следователи допросили несчастного Уолтера Лэнга и других мужчин – друзей, предполагаемых любовников, знакомых и коллег моей сестры, но никого не арестовали: не было доказательств того, что кто-то из них причастен к исчезновению М. Не нашлось свидетелей, которые бы утверждали, что кто-то из этих людей вел себя угрожающе в отношении М. Не было ни уличающих звонков, ни писем.

И когда меня в очередной раз спросили, приходил ли Элк к нам домой, я, помедлив всего лишь секунду, покачала головой: нет.

– Вы уверены, мисс Фулмер? Элк никогда не приходил к вам домой?

– Нет, насколько мне известно.

– Вы уверены, что ваша сестра никогда не приглашала его? Или… может быть, он сам ее навещал?

И я опять замешкалась. Но потом, будто с сожалением, покачала головой: нет.

– И вы никогда ни от кого не слышали, что Элк проявлял интерес к вашей сестре? Может быть, домогался ее, ходил за ней по пятам? Преследовал ее?

Нет, нет и нет.

Хотя на самом деле – но в этом я не признаюсь, – если бы М. кто-то домогался, не давал ей проходу, она, вероятно, не стала бы жаловаться мне или отцу. Она так и не сказала мне, кто был тот человек, который напал на нее, когда она училась в старшей школе. Раз или два я пыталась – робко – заговорить с ней на эту тему, но она, сердито глянув на меня, отворачивалась.

Не твоего ума дело! Мне не нужны ни твоя жалость, ни твое сочувствие.

Хотя у меня не было особых причин защищать Элка, я не хотела помогать следствию более рьяно, чем это ожидалось от горюющей сестры пропавшей без вести женщины. Я ненавижу власть из принципа. Любую власть. Обычно ее представляют мужчины, которые воображают, будто вправе диктовать мне, что я должна делать. Именно так ведут себя сотрудники правоохранительных органов, священники и чиновники из системы здравоохранения, требующие, чтобы ты вакцинировалась в соответствии с их предписаниями. Ничтожные тираны! Что для меня сейчас важнее: поехидничать или помешать следствию? Я еще энергичнее покачала головой: нет.

– Моя сестра натура тонкая, у нее безупречный вкус, и мужланами типа Элка она не увлекается. Это все, что я могу сказать на столь щепетильную тему.

Весьма осмотрительно я употребила настоящее время, а не прошедшее.

Следователи переглянулись. Я чувствовала, что у меня горит лицо, ведь я знала, что не вызываю у них симпатии: мужчины, особенно самые посредственные из них, не жалуют уверенных в себе бесстрашных женщин. Но если эти идиоты прониклись ко мне уважением, большего мне и не надо.

– Последний вопрос, мисс Фулмер. А к вам Элк приставал?

Я была огорошена. Не сильно, чуть-чуть.

– Ко мне? С какой стати…

Вот теперь я действительно была раздражена, рассержена. На мгновение утратила дар речи.

– Разумеется, нет. – Я прокашлялась и повторила более четко: – Нет, не приставал.

– Если Элк попытается приставать к вам, дайте нам знать, – со всей серьезностью предупредили они. – Он может быть опасен.

– «Опасен»?! Он?

Я пыталась рассмеяться, но меня била дрожь.

Спасибо за заботу, но со мной он держался как истинный джентльмен.

Об Элке рассказывают «тревожные вещи», сообщили они, в частности о его поведении по отношению к студенткам.

– Не то чтобы он оскорбил кого-то действием, но его поведение можно расценивать как угрожающее. Своего рода домогательство. Он показывает фотографии голых женщин. Но он достаточно умен, не позволяет себе больше того, что может сойти ему с рук.

Фотографии голых женщин! Какое упрощеное описание «Портретов смертных»!

Меня вдруг обуяло бурное веселье: эти провинциальные следователи в штатском ничего не знали обо мне, о том, на что я способна, что мне приходится терпеть, но посмели вообразить, будто я боюсь преисполненного собственной важности напористого художника Элка или что они, раз у них есть дурацкие медные значки – символы власти, вправе давать мне советы.