С гордостью я повела Элка в «солнечную» комнату в глубине дома, окна которой выходили на озеро Кайюга. Здесь все было светлее, воздушнее, без нагромождения «антиквариата», на стенах ничего не висело, потому что они были стеклянные. Пол был выложен испанской плиткой кирпичного цвета, которую выбрала М.

– Восхитительно! – воскликнул Элк без тени иронии в голосе.

Теперь я ему снова понравлюсь. Теперь все будет хорошо.

Извинившись, я поспешила за чайными принадлежностями.

Впервые в жизни я собиралась подать чай сама.

В кухне, тяжело отдуваясь, я еще раз вскипятила воду и налила кипяток в заварочный чайник, куда опустила несколько пакетиков чая «Эрл грей». Я не очень свободно чувствую себя на кухне. По мне, так это «место для женщины», а я по возможности стараюсь не ассоциировать себя с женским полом. Как правило, «женщина» – это размазня.

Приготовление чая для Элка было серьезным испытанием, требовавшим предельного внимания. Я строго следовала инструкциям на упаковке, сообразила ополоснуть пыльные чашки из веджвудского фарфора, к которым не прикасались годами. Надеялась, что Элк при всем его пренебрежении к «комфорту» по достоинству оценит их хрупкую дорогую красоту.

Когда я принесла в «солнечную» комнату поднос с чайником, чашками, сахаром, сливками и шотландским овсяным печеньем, Элк ошеломленно уставился на меня, словно разочарованный ребенок.

– Выходит, вы не шутили по поводу чая.

– Вы предпочитаете кофе? – смутилась я.

Неужели опять опростоволосилась?

– А пиво у вас есть? Или вино?

– У папы есть шотландский виски…

– Да ладно, не беспокойтесь, – произнес Элк нейтральным тоном, всем своим видом показывая, что от виски он бы не отказался.

Грубоватое овсяное печенье было любимым лакомством отца. Его доставляли из Эдинбурга в ярких жестяных банках, расписанных под тартан в красную клетку. Хоть и дорогое, оно не нравилось мне по вкусу. Однако Элк с жадностью набросился на него.

Озеро Кайюга волновалось. К вечеру поднялся ветер. Днем светило солнце, но теперь небо заволокло хмурыми облаками. Я прикинула, что до возвращения отца часа полтора. Не исключено, что Лина вернется раньше, но это не беда: она никогда не скажет папе ничего такого, что могло бы нарушить его покой. Никогда не шепнет своему работодателю: «Дочь в ваше отсутствие привела в дом опасного подозреваемого».

Я поспешила в кабинет отца за бутылкой Macallan Highland Single Malt Scotch Whisky. Она оказалась на четверть опустошена.

Под одобрительным взглядом Элка я налила в бокал для виски теплую коричневатую жидкость. Подумала, что, наверно, надо бы добавить что-то еще – воду, кубики льда. Но Элк с благодарностью взял у меня бокал, залпом выпил и кивнул.

– Да. Отлично. Спасибо.

Вскоре, пока мы беседовали, Элк поставил бутылку рядом со своим бокалом.

– Джорджина, я сам могу за собой поухаживать. Не надо мне прислуживать.

Поскольку мне редко случалось развлекать гостей, я копалась в мыслях, пытаясь найти тему для разговора, которая не имела бы отношения к М. Но Элк, печально улыбнувшись, меня опередил.

– Джорджина, вы не могли бы показать мне комнату Маргариты? – спросил он, словно эта мысль только что пришла ему в голову. – Обещаю, я там пальцем ничего не трону.

– Не… не думаю. Извините, – холодно ответила я, глотнув чаю, который слишком долго заваривался и теперь имел мерзкий солоноватый привкус. Элк заметил досаду и обиду на моем лице и сочувственно кивнул, буравя меня немного воспаленными округлившимися глазами.

– Комната М. наверху, – осторожно произнесла я. – Комнаты, точнее… Она занимала нечто вроде апартаментов. Занимает нечто вроде апартаментов. Там все остается как было при ней – в основном. Папа уверен, что М. вернется.

– Но ведь полиция осматривала ее комнаты, да?

– Д-да. Полиция осматривала ее комнаты. – Даже несколько раз, в разном составе. Отвратительно. – Но мы с папой присутствовали при осмотре и не позволили там все перерыть. И теперь… там все как было – почти.

– На втором этаже, говорите? Где именно?

– На этой стороне дома, с видом на озеро.

– Чудесно. Впрочем, неудивительно.

Меня аж дрожь пробрала. Казалось, мы с Элком объединились против Маргариты.

– Просто я не думаю… – стала оправдываться я, – папа счел бы, что не подобает показывать комнаты Маргариты чужому человеку…

– А папа обязательно должен об этом знать, Джорджина? – поддразнивающим тоном спросил Элк, подмигнув мне.

– Я… я… я боюсь, что он узнает.

– Но как «папа» узнает, если вы сами ему не скажете?

– Он может узнать… как-то… – пролепетала я.

– Понимаю, Джорджина, – сжалился надо мной Элк. – Конечно. Хотя, видите ли, я не чужой для Маргариты человек. Вы же это знаете.

Ты был ее любовником? И до сих пор ее любишь?

Пристыженная, я молчала. Пребывала в полнейшем смятении, так что сердце в груди стучало как сумасшедшее.

Элк заговорил на более нейтральную тему – о современном искусстве, его крайностях и устремлениях. О том, что «бессодержательная красота» абстрактного экспрессионизма уступила место «ироничной вычурности» поп-арта, а поп-арт спровоцировал «революционный возврат» к фигуративному искусству под воздействием «позднего дикарского» творчества Филипа Гастона[36] – одного из художников, перед которыми Элк преклонялся. А теперь, совсем уже недавно, смелые бесстыдные обнаженные натуры Люсьена Фрейда…

Я слушала разглагольствования Элка, насколько это получалось, потому что в ушах у меня звенело, а он, словно это было неизбежно, окольными путями вновь вернулся к разговору о М., рассуждая о том, что его искусство «радикально отличается» от ее творчества, однако, как это ни парадоксально, между ними существовало «взаимное уважение» и «глубокое взаимопонимание».

Меня возмущало, что М. всегда присутствовала в этом доме, хотя на самом деле ее здесь не было.

Я пыталась понять, что в словах Элка правда, а что ложь. Моя сестра и впрямь была ему небезразлична? Или им владела нездоровая одержимость? Способен ли этот художник с завышенной самооценкой любить, что бы ни заключало в себе понятие «любовь», которое для меня оставалось загадкой? Или он был просто ослеплен страстью? Или… всего лишь притворялся?

Ибо я часто задаюсь вопросом: любовь – это по большей части притворство?

Элк спросил, если ли у меня фотографии М., могу ли я показать ему какие-то из них, например семейные фото, что угодно…

– Я был бы очень признателен, Джорджина.

Так уж случилось, что летом я просматривала семейные альбомы. На фотографиях были запечатлены Маргарита и я в детстве. Мама изливала свою любовь на старшую дочь: снимков М., без преувеличения, были сотни. К тому времени, когда я родилась, на шесть лет позже Маргариты, ее материнский пыл, судя по всему, поугас, потому что фотографий маленькой Джорджины – вот дурацкое имя! – в колыбели или на руках улыбающейся мамы было куда меньше. Печально. Несомненно, вторая дочь – ребенок второго сорта.

Почти все детские фото М. были аккуратно разложены в альбомах. Со временем мама утратила интерес к упорядочиванию фотоистории, и памятные снимки, в том числе с моим изображением, теперь просто лежали вразнобой между страницами. Множество (очень лестных) фотографий Маргариты, сделанных в разные периоды ее жизни, и (не столь лестные) снимки Джорджины, затерянные между фотопортретами М., которые вываливались из альбомов, стоило их небрежно взять в руки.

Сама не знаю, почему я уступила просьбе Элка. Наверное, боялась, что скоро ему станет скучно со мной, он допьет второй или третий бокал виски и уйдет, а я останусь и буду страдать, чувствуя себя уязвленной, потому что он был у нас дома, в «солнечной» комнате, в моем присутствии, и ускользнул, как рыба, сорвавшаяся с крючка.