В отделении царствовал кашель — лающий, сухой, клокочущий, он звучал на разные лады. А еще тут запах стариков перебивал хлорку и лекарства.

Ко мне вышел заведующий, уставший мужчина, лысеющий с висков, похожий на Кевина Костнера.

— Ты по поводу Влада Щапова, да? — спросил он, глядя на меня снизу вверх. — Его состояние стабилизировалось, но пустить тебя к нему я не могу. Кстати, подожди, он просил тебе кое-что передать.

Мужчина исчез в ординаторской, а вышел с конвертом, сделанном из газеты, я его тотчас вскрыл и обнаружил там деньги, восемнадцать тысяч. Даже в критическом состоянии Влад сделал все, чтобы не подвести меня!

— Спасибо, — кивнул я, убирая деньги в нагрудный карман джинсовки. — Что-нибудь нужно купить?

— Витамины. Остальное, слава богу, пока есть. У него есть родственники, кроме тебя? Кто-нибудь взрослый?

— Похоже, что нет, — вздохнул я. — Огромное вам спасибо за помощь! Когда с ним можно будет увидеться?

— Трудно сказать. Он на аппарате ИВЛ, спит. При положительной динамике, может, через сутки. Может, через трое суток.

Очень хотелось поблагодарить Влада, ободрить, что он не один, ведь в такие моменты это так же важно, как лекарства. Но придется отложить. Врач написал телефонный номер отделения, чтобы я не бегал сюда, а интересовался состоянием здоровья дистанционно.

Я попросил передать Владу, что приходил Павел, и распрощался с врачом.

По пути домой я думал о том, что опасность миновала, и это здорово. Но у меня теперь нет продавца, а завтра приедет целая гора товара. Так что веселые и максимально насыщенные деньки мне гарантированы.

Значит, надо готовиться, утепляться, и я рванул на Черкизон, благо был он недалеко. Пришла пора тратить заработанные на валюте деньги. Вернусь — обменяю рубли на доллары, ситуация стабилизировалась, а инфляция набирает обороты.

На Черкизон — как домой. Я уже основательно тут прописался и даже выучил, что где находится. Особо привередничать не стал и себе купил берцы за восемь тысяч на распродаже. Ходовые размеры разобрали, сороковой пустили в уценку. Все равно стопа на следующий год вырастет.

А вот с сапогами для Наташки вышла засада: продавались или ботфорты, которые начинались от ушей, с огромными каблучищами, или сапоги а-ля бабушка. Наверное, Наташка хочет ботфорты, как я хотел кожанку, но в школу в таких не походишь. Если куплю сапоги а-ля бабушка, Натка меня закопает.

Если просто дать ей деньги, она купит то же в два раза дороже. Эх…

Я выбрал черные кожаные сапожки до середины голени, на небольшом тонком каблуке. Дареному коню в зубы не смотрят. И так заплатил тридцать тысяч, остался маленький размер, и цену снизили вполовину.

Прибарахлившись, я отправился в ряды, где торговали кожей, хотя бы полюбоваться на косухи. Сто долларов — это пока слишком. Вот разбогатею, куплю и кожанку, и туфли вот такие, с лакированными носами. Шагая между рядами, я мечтал о себе в косухе. Мопед сменю на байк, эх…

Зазевавшись, я наступил на что-то мягкое, посмотрел под ноги, и сердце затарабанило: красный кожаный кошелек! «Деньги! Косуха!» — завопила жаба.

«Вали отсюда! Быстро» — велел здравый смысл, и я пошел, пошел прочь.

— Молодой человек, это вы обронили? — прокричала девушка вдогонку.

Я чуть ли не побежал, не оборачиваясь. Это известный развод: поднимаешь кошелек, где лежит сто рублей, к тебе подходят братки и обвиняют в том, что ты вытащил сто баксов, если деньги при себе, их отбирают, если ничего нет, просто бьют. Нафиг-нафиг!

— Молодой человек! — не унималась мошенница.

Ага, бегу — волосы назад. Ну а что, логично. Кожаные вещи покупают люди с деньгами, где, как не здесь, ловить лохов? Где-то притаились разводилы и ждут своего часа, девчонка с ними заодно, ее задача — сделать так, чтобы кошелек оказался у меня в руках.

А ведь кто-то же попадется, лишится денег или будет бит. Но, если предупреждать народ, битым буду я. Вспомнилась история, услышанная в компании: девушка заметила в метро карманников и предупредила пассажиров, за что преступник порезал ей лицо опасной бритвой, и шрам остался на всю жизнь.

Завтра передам сапоги Наташке, когда буду забирать фрукты. А сегодня опять придется просить бабушку уменьшить количество товара.

Дома меня ждал наваристый борщ — дед без затруднений перемещался по квартире и обслуживал себя. В принципе, можно было оставлять его на попечение Алекса, чтобы он, если нужно, наведывался к деду и докупал продукты. Вряд ли это потребуется, дед к войне готовился, запасы съестного сделал на месяц. Так что, если вдруг мама потеряет адекватность, можно лететь домой. Вообще это и так нужно, чтобы проконтролировать обмен ваучеров на акции, а после — перекупку акций у сотрудников винзавода. Даже в обычном состоянии, не поглощенная МММ, мама могла ошибиться.

Вот что она делает сейчас? Допустим, ваучеры она обменяет, а дальше? Она помешалась на МММ, вдруг соблазнится и продаст акции, когда директор начнет их массово скупать? Мама-то думает, что благое дело делает, вкладываясь в МММ. Может, она даже что-то заработает прежде, чем все рухнет.

Но, если вернусь, кто будет закупать автозапчасти? Да и надо зарабатывать — и на акции, и не давала мне покоя мысль построить дом с большой гостиной для приема гостей.

А если мотаться туда-сюда… Не вариант, на границе с Украиной выпотрошат или высадят. Самолетом много не налетаешь, дорого. Вот когда выйду на доход 200000 чистыми, тогда можно и полетать.

В начале пятого я был у деда, оставил купленное, переобулся в новые берцы и замер на выходе. Ноги отказывались нести меня на поминки, было сложно смотреть в глаза родителям, потерявшим ребенка. Но посмотреть, как они, я был обязан. Если понадобится, добавить внушение матери. Прощание с телом я не потянул бы морально, потому не пошел туда.

В глубине души я надеялся, что похоронная процессия еще не вернулась с кладбища, и я с чистой совестью развернусь и пойду домой, и не придется говорить о Лёхе, сыпать на зияющие раны соль слов. Зачем придумали этот дурацкий обычай? Или он для того, чтобы вскрыть душевные нарывы тех, кто носит все в себе?

Ввязался — иди до конца, и я пошел.

Гвоздики, алеющие на асфальте, тянулись от дороги во двор, помечая Лёхин последний путь. Я пошел по ним, как по стрелкам.

Парни собрались возле подъезда: Егор сидел на спинке разломанной скамейки, как на жердочке, и смотрел перед собой. Рядом воссел Лекс-крепыш, его лицо так распухло, что он узнавался с трудом. Алекс застыл изваянием.

— Вы чего не на кладбище? — спросил я, но никто не ответил.

Егор прошипел:

— Прикинь, Олежка, падла, так и не пришел! Отморозился, крыса паскудная.

Похоже, он боль переплавлял в ненависть, ему нужен был виноватый. Я спросил, чтобы сменить тему:

— Как Лёшины родители?

— Отец трясется, мать как окаменела, но это, наверное, к лучшему. — Егор сплюнул на землю и завел свою пластинку: — Олежик боится, что его попросят о помощи. Тьфу! Крыса! Пусть теперь ходит и оглядывается!

Я сам имел неприятности только потому, что сын мента. И предполагал, что Олег никаких подлостей не мыслит, он просто боится именно того, что сейчас происходит: не в силах дотянуться до виноватых, его сделают козлом отпущения и затравят. И таки затравят!

Тронув Алекса за плечо, я сказал:

— Давай отойдем на пару слов.

Он посмотрел сквозь меня, кивнул. Мы отошли к другому подъезду.

— Ты правда считаешь, что Олег не переживает из-за смерти Лёши? — спросил я и добавил: — Спрашиваю у тебя как у самого здравомыслящего.

Алекс прищурился, подумал немного и выдал:

— О покойниках — ни слова. Это не Лёха умер, а Олежа подох.

— Ладно, может, и так. А если нет? Если… Ну вот представь, что он чувствует себя виноватым перед ним, перед вами, боится в глаза смотреть, боится, что, помимо того, что ему жаль Лёху, вы на него накинетесь?

В глазах Алекса мелькнуло понимание, я продолжил: