Вот ничего же не делал, чтобы нажить неприятности!
Потому сперва я пошел к Илье: во-первых, хотелось поделиться случившимся, и, во-вторых — если Инна выберет первый вариант поведения, первый кандидат на обработку — Илья.
Они с Яном были дома, играли в шахматы. Увидев меня, Илья прервался и вышел «на поговорить», встревожился и спросил сходу:
— Что случилось?
Тянуть кота за хвост я не стал.
— Инна призналась мне в любви.
Лицо друга превратилось в скорбь, плечи поникли, и я его утешил:
— Я не собираюсь крутить с ней любовь, так это и сказал.
Илья воспрянул, и я пригасил его радость.
— А теперь попытайся спрогнозировать поведение взбешенной девушки, которую отвергли.
Вместо того, чтобы прогнозировать, Илья спросил:
— Она правда тебе не нравится? Или ты это сделал из-за меня?
— Нравится меньше, чем надо для того, чтобы начать с ней встречаться. Но она, конечно, милая. Наш разговор к тому, что, возможно, она переключится на тебя — чтобы отомстить мне, девчонки так часто делают. Те, что постарше, даже замуж за первых встречных выскакивают — чтобы что-то доказать тем, кто их отверг. Это не будет от чистого сердца, понимаешь? Но что с этим делать, решать тебе, мое дело — предупредить.
Реакция Ильи была странной — он обрадовался. Никогда не видел его таким счастливым — и все потому, что у него не хватает опыта для того, чтобы понять: если Инна переключится на него, это не оттого, что внезапно у нее открылись глаза и она поняла: вот он, тот самый! Она просто попытается его использовать, чтобы выбросить, когда он сыграет свою роль.
Я скрипнул зубами. Ругаясь с бывшей, я часто слышал такой аргумент: мужчина не может забеременеть и быть вышвырнутым на улицу, типа, мы, мужики, изначально в более выигрышном положении. Потому априори должны. Но кто ведет учет тех, кого используют, как тягловое животное, врут в глаза, а мы, одурманенные чувствами, пришпориваемые долгом, строим семью, дом, растим детей. Оберегаем своих женщин и отсекаем тех, кто болеет за нас и пытается открыть нам глаза.
А потом… Потом у женщин заканчиваются силы врать и изображать. И ни дома у тебя, ни детей, которых ты любил, ни жены… Потому что это ложь, у жены был Вася, и вот его она любила всю жизнь, а ты так. И ты все это время копал не котлован под фундамент, а себе могилу.
И ведь если Инна захочет так поступить с Ильей, он откажется видеть правду.
Распрощались мы быстро, и я вернулся домой, чтобы узнать: Наташка сегодня ночует у Андрея, в Москве все по-прежнему, курс доллара не изменился, и неизвестно, как долго ждать кульминации.
Мне хотелось странного, и я полез к книжной полке, где стояли зачитанные до состояния тряпочки томики Ф. Купера, рядок маминых «Анжелик» и «Марианн», и многочисленные тома советских авторов, которые кто-то когда-то подарил.
Здесь же были некоторые произведения школьной программы, например «Преступление и наказание», и «Евгений Онегин» точно был. Он-то меня и интересовал.
Перед тем, как улечься в постель, пролистал до момента, где Евгений отвечает на письмо Татьяны и испытал странное болезненное созвучие, аж в носу защипало, но стало полегче.
Засыпал я долго, предвкушая день сюрпризов и догадываясь, что вряд ли они будут приятными.
* * *
Под шелковицей утром собраться не получилось, там нас поджидала агрессивная бабка: «Ходють тут, понимаешь, наркоманы!» — и мы сместились ниже, чуть ближе к морю и дальше от школы. Солнце уже не палило нещадно, скорее оно давало ускользающее, а потому такое желанное тепло, и тень не была принципиально нужной.
Когда пришли мы с Борисом, не было только Инны, Каюка и Димонов — они приезжали последними, зато в сторонке ошивалась Желткова, которая поняла, где мы собираемся, и хотела прибиться к стае, но предчувствовала, что прогонят.
Что случилось между мной и Инной, знал только Илья, а вот Кабанов с Памфиловым нервничали и наседали на Лихолетову, чтобы та выяснила, почему подруги нет уже второй день.
— Да уехали Подберезные, наверное, — разводила руками она — с подругой Инна не поделилась своими переживаниями, значит, Рая для нее ценности не представляла, была просто свитой, толстой и некрасивой подружкой, выгодно ее оттеняющей.
Мне же видеть ее не хотелось просто адски — грызло чувство вины, что невольно стал причиной ее страданий. Первая любовь, первый поцелуй — то, чем живут девчонки и что будут вспоминать всю жизнь. Эх, надо было вообще не брать их с Лихолетовой в команду, но история не знает сослагательного наклонения, что случилось, то случилось. Еще раз вернуться в прошлое мне не дадут.
Младших отсутствие девушки не волновало: Ян яростно делился знанием, что, оказывается, можно перепрограммировать калькулятор так, чтобы играть на нем в крестики-нолики, Борис все не мог насладиться вторым местом и гадал, повесят его на стенд или нет.
Свержение Джусихи волновало только Алису и основную виновницу конфликта — Гаечку.
В школу мы выдвинулись, каждый погруженный в свои мысли. Мне же стало ясно одно: по фантастическому сценарию события развиваться не будут, Инна или вышла на тропу войны, или молча страдает дома. Почему-то казалось, что надо готовиться к первому. Впрочем, скоро узнаем.
В голове был дом советов. То и дело всплывали мысли об огромной сумме, которая едет к деду, но их оттесняли насущные проблемы, вспоминался тот поцелуй, и дыхание учащалось.
В школе мы всей толпой ринулись к расписанию — посмотреть, есть ли изменения, подвинули ли Джусиху, Борис — к стенду, но ничего про него не написали. Да и кому писать-то? Не до него сейчас, в школе проверка за проверкой.
Ни русского, ни литературы сегодня не было, и оставалось одно — спросить у «вэшек» после третьего урока, кто у них вел.
Первый урок, химия, был на третьем этаже. Я планировал вызваться и получить заслуженную «пятерку», потому заставил себя отрешиться от внешкольной жизни и, поднимаясь по ступеням, повторял материал.
Кабинет был уже открыт, и, переступив порог, я глянул на первую парту у окна, где сидели Лихолетова с Подберезной, но Инны не было. Значит, решила страдать в одиночестве, ну и к лучшему.
Зато Барик и Плям уже были на месте. Завидев меня, Барик вскочил и крикнул, потрясая мятой бумажной:
— Чума письмо написал, прикиньте!
Гопники подбежали к нашей с Ильей второй парте, Барик протянул листок:
— На вот, зачти.
Я подождал. Пока рассядутся наши, проводил взглядом Баранову, расправил листок и прищурился, силясь разобрать каракули Чумы. Наверное, он впервые писал такой длинный текст.
— Москва — жопа, — зачитал я его письмо. — В классе одни чушпаны. Смотрят, как на говно.
Навострившая уши Заячковская захохотала.
— Тетка злющая пасет. Заставляет учиться. Хотел сбежать — поймали на вокзале, заперли в дурку. Курить не дают, колют фигню, сплю весь день. Ненавижу. Грозится сдать в интернат. Скорее бы. Сбегу оттуда. Жизнь, как на зоне.
— Как же он писал? — почесал в затылке Димон Чабанов. — Ну, кто ему письмо отправлял?
Мне все было понятно: тетка взялась делать из Чумы человека, вот только слишком рьяно взялась, а может, поздно уже, Чумаков окончательно потерян для общества, и его участь — замерзнуть под забором с целлофановым пакетом на голове.
— Во попал чувак! — с сочувствием произнес Барик.
— Капец ваще, — поддержал его Плям. — Надо кореша спасать.
— От чего спасать? — спросил я.
— От злой тетки, — ответил Барик.
— А зачем она его мучает, как думаешь? — прищурился я. — Потому что она злая ведьма, и ей нравится издеваться? Вот твой батя, Серега, за что тебя лупит? Потому что ему нравится?
Барик скривился.
— Косячу.
— Вот и Чума косячит. Он — один сплошной косяк. Тетка у него богатая. Нафиг ей лишние заботы, а?
Гопники переглянулись.
— Не знаете. Если Чума сбежит, что будет? Пойдет на вокзал, начнет нюхать клей и торчать, помрет года через два, если раньше не прибьют. Вот и подумайте, что хуже: жить по правилам или сдохнуть.
