Однако на горизонте замаячили проблемы. Начальный этап работы, со всеми его строительными работами, конечно же, потребовал больших капиталовложений. Джею регулярно приходилось обращаться за средствами к Пратту. Никакого дохода, не говоря уже о прибыли, нельзя было ожидать до тех пор, пока кожевенный завод не заработает на полную мощность. А мощности не было в течение многих месяцев, пока мастера-кожевники из Гоулдсборо экспериментировали и трудились над усовершенствованием процесса мокрого дубления коры. (Помимо задержек, связанных с реализацией проекта, паровой двигатель, приобретенный для кожевенного завода в Гоулдсборо, вышел из строя вскоре после поставки, и его производитель не успел получить замену). «Хотя вы знаете об этих вопросах гораздо больше, чем любой другой человек в стране, — несколько раздраженно писал Гулд Пратту в октябре, и в его почетных словах теперь звучал намек на сарказм, — я склонен думать, что мое первоначальное предложение построить водяное колесо в качестве резерва к более современному плану, возможно, сэкономило нам время, расходы и разочарование».[125]

Пока его сотрудники решали проблемы в Гулдсборо, Джей часто наведывался в кожаный район Манхэттена, называемый Болотом. Эта часть города, проходящая по улицам Спрус и Ферри в восточной части, чуть южнее современной мэрии, когда-то была в буквальном смысле болотом: кишащей комарами трясиной, куда кожевники начала семнадцатого века отступали, когда горожане жаловались на дурные запахи, исходящие из их мастерских. В восемнадцатом и начале девятнадцатого века, по мере того как Нью-Йорк становился все больше городом, а кожевенное производство перемещалось в северные лесные районы, Болото превратилось в ряд магазинов и складов, где покупатели, продавцы и спекулянты торговали сырыми шкурками и дублеными шкурами. «Болото, — писал Задок Пратт в 1853 году, — для кожевников то же самое, что Уолл-стрит для финансистов».[126] Здесь держали свои конторы такие торговцы кожей, как Корс и Пратт, а также импортеры шкур и экспортеры кожи. Брокеры, такие как Джордж Пратт, регулярно посещали судоходные фирмы, торгуясь, чтобы получить для своих клиентов самые качественные шкуры по самым выгодным ценам. Тот же брокер, в свою очередь, продавал кожевенникам готовую кожу, договариваясь о максимально высоких ценах, и все это на комиссионной основе. Часто брокеры также предоставляли кожевенникам краткосрочное финансирование, предоставляя сырые шкурки в кредит, а затем вычитая стоимость этих шкурок плюс проценты, а также комиссионные за покупку и продажу из выручки от продажи кожи.

«Я понял, что именно торговцы, — писал наблюдательный Гулд своему отцу летом 1857 года, — обладают истинной властью в этой отрасли. Кожевник, по-видимому, получает наибольшую долю капитала, но он лишь обрабатывает этот капитал, его расходы обширны, риск реален, а труд тяжел. Грузоотправители имеют дело со следующими по величине суммами, но у них опять же большие расходы и много работы. Брокеры, тем временем, занимают, казалось бы, самую маленькую долю, но на самом деле самую большую. Они получают почти чистую прибыль на спинах грузоотправителей и кожевников, никогда не пачкая рук».[127] В письме Гамильтону Бурхансу в сентябре Джей признался, что отправился «с Джорджем Праттом в его обход, желая узнать, как обстоят дела в кожевенном районе. Не уверен, что мистеру Пратту нравится моя тень, но я чувствую необходимость разобраться в этих процессах. Я хочу понять, что такое бартер, и познакомиться с людьми, занимающимися этим ремеслом. Я многое узнал о покупке шкур — слишком много — и с надеждой жду, что в один прекрасный день у меня будет немного кожи на продажу, если позволят паровые звери».[128]

Это был тяжелый год для молодого человека, начавшего заниматься торговлей. Летом и осенью 1857 года по стране прокатилась финансовая паника, положившая конец десяти годам бурного роста после Мексикано-американской войны. Непосредственным событием, вызвавшим панику, стал августовский крах нью-йоркского отделения Ohio Life Insurance and Trust Company, крупной финансовой организации, которая рухнула после массовых хищений. Вслед за этой катастрофой многочисленные британские инвесторы вывели крупные суммы из американских банков (этот вывод вызвал вопросы об общей надежности банков). В то же время падение цен на зерно нанесло ущерб экономике сельских районов, а скопление промышленных товаров на складах привело к массовым увольнениям. С падением доходов от перевозок разорилось несколько железных дорог, а также множество западных земельных спекуляций, связанных с железнодорожной инфраструктурой. Тысячам инвесторов грозило разорение. В сентябре всеобщее доверие пошатнулось еще больше, когда 30 000 фунтов золота, перевозимого с монетного двора в Сан-Франциско в восточные банки, затонуло вместе с судном SS Central America, что заставило некоторых спекулянтов поставить под сомнение способность правительства подкрепить бумажную валюту специями. К октябрю ситуация настолько ухудшилась, что власти объявили банковские каникулы во всей Новой Англии и штате Нью-Йорк. До конца декабря почти тысяча манхэттенских торговцев объявили себя банкротами, сообщив об убытках на общую сумму 120 миллионов долларов только по этому городу.

Оживление наступит только через полтора года, а в полной мере последствия паники проявятся лишь к началу Гражданской войны. Тем временем несколько проницательных клиентов нашли выгоду среди разрухи. Мозес Тейлор, президент Сити-банка, лихорадочно поглощал акции железных дорог, а также использовал падение цен как возможность захватить контроль над крупнейшей газовой компанией Нью-Йорка. Леонард Джером, будущий дед Уинстона Черчилля, стал миллионером практически в одночасье, просто сделав короткие позиции по десяткам акций в разгар катастрофы. А «коммодор» Корнелиус Вандербильт со свирепой стремительностью ворвался в несколько испытывающих финансовые трудности железнодорожных линий (среди них New York & Harlem), положив начало процессу, в результате которого в течение десяти лет он станет доминирующей силой в американском железнодорожном бизнесе.

Пока стервятники на Уолл-стрит пировали, в октябре паника охватила и Гулда. На второй неделе того же месяца на сайте распространился слух о том, что компания Pratt & Gould приостановила свою деятельность. В письме Пратту Гулд рассказал, как несколько поставщиков потребовали от него немедленной выплаты всех причитающихся денег: «Все, похоже, напуганы до смерти. Я бы справился, если бы это сообщение не попало за границу, и так как у нас вексель должен быть оплачен 27-го числа… Я не сомкнул глаз прошлой ночью, опасаясь, что мы не сможем его погасить».[129] По иронии судьбы, именно в этой неспокойной обстановке, когда цены на все (включая такие товары, как кожа) неуклонно падали, из Гулдсборо наконец-то поступили первые дубленые шкуры. Два месяца спустя, в декабре, Джей и его кожевники наконец-то избавились от последних ошибок в процессе мокрого отжима дубленой коры. После этого компания Pratt & Gould стала полностью функциональной, хотя пока и не прибыльной. Падение цен на кожу означало, что Пратту потребуется гораздо больше времени, чтобы выйти в плюс, чем он планировал изначально.

В начале 1858 года под влиянием различных факторов отношения между Джеем Гулдом и Задоком Праттом испортились. Гулда вряд ли можно было винить за медленный старт метода мокрой коры дуба или за панику 1857 года, но Пратт, тем не менее, начал пересматривать мнение о своем молодом протеже. Одновременно с этим, по мере того как Гулд узнавал все больше и больше о бизнесе и становился все более уверенным в своих собственных инстинктах, он стал реже советоваться с Праттом и все менее охотно подчиняться ему. В отношениях возникла новая напряженность.