И всё было столь подробным и пугающе живым, как будто автор видел этот загадочный чуждый мир своими глазами…

***

Поздним предсентябрьским вечером в степенно-старинном городе, охваченном смутной, неотчётливой пока тревогой наступающей войны не осталось людей, способных узнать в скорчившейся на смятой постели непозволительно рано состарившейся фигуре, иссушенной жаром болезни, знаменитого учёного, который, по слухам, вольно или невольно подсказал Карлу Шварцшильду знаменитое решение уравнений Эйнштейна.

Это был Станислав Радош — астроном и математик, чьи пророческие идеи спустя долгие десятилетия после его смерти начали неожиданно всплывать из мрака забвения в различных областях космологии и теоретической физики.

После стажировки в Гёттингенской обсерватории, где и произошло переросшее в крепкую, но недолгую дружбу знакомство со Шварцшильдом, проложившим путь к грядущей теории чёрных дыр, Радош много лет работал в Краковском университете, читая лекции на кафедре астрономии и наблюдая за переменными звёздами. Тяжёлый недуг, застигший учёного врасплох, ограничил его жизнь тесными стенами бедной комнатушки под крышей старинного двухэтажного дома, нижние залы которого занимала лавка какого-то торговца, непрестанным шумом и криками больше напоминавшая цирковой балаган.

Радош был прикован к постели и с трудом выводил в тетради буквы дрожащей рукой, но разум его остался кристально ясным. Постепенно овладевая непослушными деревянными пальцами, он продолжал работать над описанием одной звёздной системы, чей неправильный апериодический блеск упорно отказывался укладываться в любые расчёты. Он не оставлял надежды на выздоровление и заставлял себя верить, что однажды вернётся в обсерваторию, чтобы ещё раз взглянуть на упрямицу через мощнейший для своего времени телескоп.

А до той поры утешение Радош находил в математике, которая в юности разожгла в нём первый огонь научного любопытства. О, какое это было время, какой первопроходческий восторг испытывал он, ступая на незнакомые земли знаний, пугающих кажущейся неприступностью, манящих тайной и сулящих могущество постигшему их разуму. Всё бы отдал он за то, чтобы вновь испытать это чувство, но ещё больше — за возможность оставить после себя хотя бы искорку, что воспламенит любовь к науке в ком-то ещё.

Тогда, в зыбком полусне, сотрясаемом многоголосой какофонией с нижнего этажа, во время недолгого забытья, сокрывшего от взора несчастливца полный боли и несправедливости мир, ему и пригрезились смутные образы мира сказочного, чьи закономерности он впоследствии предложил исчислить юным читателям в красочной книжке.

Но беспощадная судьба готовила новый удар: учёный начал катастрофически быстро терять зрение.

Своей семьи у него никогда не было, а далёкая родня давно разбежалась на восток и на запад, затерявшись в безвестности. Коллеги и ученики всё реже его навещали, растворяясь в суете недоступного мира за порогом ветхого дома, и единственным собеседником Радоша был ухаживающий за ним монах-бонифратр — брат Теодор. Человек ещё вполне молодой, хотя уже седеющий, чья угловатая аскетическая внешность совершенно не увязывалась с кротким нравом и мягкостью манер. Облик монаха расплывался перед слепнущими глазами, но в нём явственно проступало что-то знакомое, будто бы виденное прежде — но где и когда, Радош не мог вспомнить.

Он приходил несколько раз в неделю, когда не был занят работой в больнице ордена, что стояла близ костёла в соседнем квартале.

Католический орден госпитальеров, или бонифратров — «милосердных братьев» — издавна славился особой заботой о больных и бедняках. Помощь страждущим, лечение и уход — вот главные задачи братьев ордена, большинство из которых по сей день работают в больницах. Польские бонифратры сыграли немалую роль в развитии психиатрии, подобно Пинелю во Франции, Конолли в Англии или Гризингеру в Германии начав относиться к безумцам как к людям, поражённым пусть и душевным, но всё же недугом, требующим лечения, а не стеснений и бессмысленных наказаний за неведомое метафизическое преступление, которого они не совершали.

Радош был в отчаянии. Он ждал смерти со дня на день.

— Какой смысл… как мне жить без надежды хоть когда-нибудь снова увидеть звёзды?

Брат Теодор пичкал его травяными настойками вперемешку с душеспасительными увещеваниями, от которых Радошу было только горше.

— Плотские очи немощны, очи разума устремлены к совершенству, — говорил монах, но учёный, отдавшийся страданию, оставался озлоблен и глух.

— Болезни посланы не в наказание, а для вразумления. Не стоит винить судьбу — мы творим её сами. Всё в этой жизни — урок, который мы сами себе преподаём. В каждой клетке нашего тела, в каждой частице Вселенной скрыта мудрость Единого Начала, удивительная гармония, побеждающая ложную видимость хаоса и беспорядка. И даже в болезни таится промысел: открываются недоступные прежде возможности, появляются новые смыслы, становится очевидным то, что прежде ускользало от взора.

— То, что ускользало от взора? — ядовито процедил Радош, отталкивая ложку с лекарством. — Меня такими отговорками не закормишь. Я ещё пока в своём уме и могу отличать, что реально, а что — нет.

— Большинство людей так считают, но…

— Вот этот золотой шестиугольник — нереален! Его нет, и всё же я его вижу! Что это, тоже вселенский промысел?!

— Какой шестиугольник?

Радош нехотя признался, что с той поры, когда зрение его стало ухудшаться, он начал видеть перед глазами разные образы: вспышки света, геометрические фигуры, разноцветные пятна, отдельные буквы и математические символы. Сначала он не обращал на них внимания, но видения возникали всё чаще и постепенно усложнялись, рисуя перед мысленным взором лица и силуэты, фигуры животных и очертания зданий, панорамические картины незнакомых ландшафтов и целые сцены из жизни неведомых народов.

Учёный прекрасно осознавал, что всё это — галлюцинации, патологические представления, нарисованные его самоуправствующим воображением, которое впало в бессильное отчаяние из-за неумолимо наступающей слепоты. Массивный золотой шестиугольник со сверкающим красным камнем в центре и исходящими от него двенадцатью лучами был совсем как настоящий, свисал на толстой цепочке, покоясь на груди монаха, но и тогда Радош понял, хоть и не сразу, что этот странный предмет нереален.

Брат Теодор выслушал его молча и погрузился в долгие раздумья. В наступившей тишине Радошу казалось, что он слышит тиканье наручных часов. Прощальный подарок гёттингенских коллег, изготовленный на заказ швейцарской фирмой «Адарис». Он упрямо надевал их каждый день — ради памяти. И бессмысленной надежды.

— Вероятно, у вас синдром Шарля Бонне, — наконец молвил бонифратр. — Я знал одну пациентку с похожими расстройствами. Славная старушка, всю жизнь посвятившая воспитанию детей и внуков. Она была неграмотная, не умела читать и писать, но очень любила рассказывать сказки. Когда она стала видеть людей и животных перед ослепшими глазами, это не напугало её, а стало сюжетом для новых историй. Сначала было сложно, но, подчинённые силе воображения, красочные картины сплелись в удивительную добрую сказку, каких ни мне, ни её внукам прежде не доводилось слышать. Сражённая неизлечимым недугом, она победила его, научилась им управлять, заставила коварную болезнь служить её собственной воле. По просьбе той женщины я записал её рассказы. Она была по-настоящему счастлива и отошла в иной мир умиротворённой. Я могу сделать это и для вас…

Радош недоумённо хмыкнул:

— Разве вы не должны говорить, что эти видения — послания дьявола и всё такое? Что нужно побеждать их постом и молитвой, а не идти у них на поводу?..