«Это беда всех практиков: сначала сделать, а потом — думать», — проворчал в голове Кристофер Теодороу.

В бездну!

***

И, конечно, она не знала — не могла знать, только чувствовала далёкие отзвуки чьего-то стремительного бега глубоко на дне собственного замирающего сердца — как проснулся Белтейн, разбуженный незримым и всесокрушающим солнечным всполохом. Как распластанное под капельницами тело несчастного Болтунова налилось силой и памятью потерянного в безвременье воина. Какой переполох поднялся в больнице — и как Сан Саныч, по несчастью оказавшийся дежурным врачом, бормоча что-то о «пыльце жёлтой ряски», сам повернул золочёную гранку в железной двери.

Она не смотрела вниз — туда, где два белых силуэта, призрачные, едва различимые на фоне вихрящейся чёрно-фиолетовой пропасти, разверзнутой по ту сторону безмятежности солнечного дня, творят странное колдовство под чарующий звон бьющихся ампул трифтазина, галоперидола и всего, что удалось захватить на бегу из отделения.

Ампулы взметались высоко, точно истаявшая до бесплотности осенняя листва, закружённая бурей, и с шипением масла на раскалённых камнях врезались в чёрные тела ощерившихся шипами тварей, вытравливая их зловещие тени из общепринятой реальности.

И она не слышала — нет, уже не слышала заложенными от ветра ушами, только чувствовала неизведанным новым чутьём подступающей бестелесности — надрывный рёв Белтейна, полный ярости битвы, и звонкий голос совсем молодого будущего мастера-целителя, стреляющего непонятными для него самого, но отчего-то неодолимо рвущимися из горла словами:

«Пламя призываю я

Из прорехи бытия

Да на голову врагов —

Сгинуть им во тьме веков».

И Гедрёза, сияющим мороком на светозарных крылах ворвавшаяся в раздвоенное поле зрения, точно падающая звезда из непроглядной тьмы, над Эмпирикой была уже не властна. И светящийся меч, зажатый в сведённой судорогой руке, горел путеводным сиреневым пламенем в высоко поднятой руке. Лезвие сверкнуло в воздухе – и, словно вырубленная из пустоты, над головой разверзлась фиолетовая бездна, затягивающая Эмпирику подобно вихрю.

Два мира, два неба, приковавшие застывший взгляд, начали разделяться.

Чары Сан Саныча, не иначе. С чарами Гедрёзы вкупе — Гедрёзы, стремглав исторгающей из бытия остатки армии чёрных посланников. Гедрёзы, в отчаянном порыве вспыхнувшей над миром серебрящейся дымкой. Гедрёзы, латающей прорехи на иллюзорном покрывале, усмиряющей разбушевавшееся магнитное поле. Земной Хюглы, неумолимо удаляющейся, как и хранимая ею планета.

В бездну!

***

В бездну безвременья, где бесконечен полёт. В потоках мерцающей звёздной пыли, меж осколков давно погибших миров и отблесков забытых сновидений.

Гаснут огни, стираются грани, исчезают иллюзии разума, жизни, индивидуальности… Всё, с чем она себя когда-либо отождествляла, потеряло значение.

Она сливалась с поглотившей её пустотой, забывая все свои жизни и имена, когда на задворках рассыпающегося на части сознания промелькнуло смутное воспоминание.

Ингвар. Ингрид. Ив…

Чиатума! Демоны — всего лишь сотканные ею наваждения, призванные, как и расползавшаяся по островам болезнь разума, сокрушить дивный образ привычного мира!

Мысли, выныривая из тьмы, налипая одна на другую, начали тревожно кружиться в направлении, противоположном вездесущим фиолетовым вспышкам, постепенно набирая обороты и вес.

***

В застывших глазах отражались лики небес — по одному для каждого мира. Сиреневый меч в окаменевший ладони, чьё пламя померкло, существовал только в одном из них.

В том, где Хранитель, очнувшись на берегу Озера Слёз, тщетно звал скованную зловещей беспробудностью спутницу, безжизненную и холодную, точно чёрные камни у врат Аш-Таше.

Звал и тряс за плечи, как тряпичную куклу — как вечность назад.

И в отчаянии нечто совершенно невообразимое срывалось с его губ — то, чего он не сказал бы ни при каких обстоятельствах, если только речь не идёт о жизни дочери Ингрида:

— Сознание определяет реальность, Эмпирика. Я знаю, ты слышишь меня. Дыши же тогда, дыши !

И она слышала — только ответить не могла.

Ни словом, ни жестом, ни вздохом. Под непробиваемой каменной оболочкой, точно бабочка, пойманная в банку, билось сознание, сходящее с ума от боли в растерзанном и раздробленном изнутри теле. Под леденящей неподвижностью груди свирепствовала бешеная судорога невыносимой асфиксии.

Тоненькая мятная струйка просочилась сквозь сомкнутые губы, обожгла душу, вспыхнула, взорвалась внутри, сокрушая оковы — и Эмпирика вздрогнула, сотряслась всем телом и зашлась долгим мучительным кашлем, жадными рывками глотая воздух.

Вода Игл-Атта!

И всё — прежнее: и сумрак неба, и призрачное мерцание озера, и меч, выцепленный Хранителем из её обессилевшей руки, и одежда с дорожной сумкой, и даже фляга с целебной водой. Словно и не покидали они Игнавии, словно были объяты скорбным наваждением таинственного острова бессчётные тысячи лет…

***

— Знаешь, похоже, мы оба умерли, и это ни разу не рай.

— Рад, что твоё чувство юмора уцелело.

Без раздумий, без лишних слов, без долгих объятий и ненужных признаний, едва придя в себя, они направились к башне — без страха — и вошли беспрепятственно под чёрную арку, зияющую студёной клубящейся тьмой.

Они шли по каменным коридорам, залитым бледным туманом в тусклом свечении фиолетовых факелов, по головокружительным лестницам, что зыбко вздрагивали эхом одиноких шагов в тревожной истоме тысячелетнего забвения.

Они шли, и Отверзатель Путей в руке Хранителя мерцал холодной решимостью, и Эмпирика, прислушиваясь к шёпоту бледных знаков на стенах, мимоходом поглядывала на сумрачные откровения, рисуемые ими на мысленном экране. Она больше не боялась — и не сопротивлялась больше, оттого и чужие воспоминания разворачивались пред распахнутым сознанием тихо, безболезненно, подобно кадрам ненавязчивого кинофильма, подобно телепередаче, включённой в качестве фона для бытовой рутины.

Все башни — как одна. И Галх Эрим, ушедший под воду, и Аш-Раторг, вечно плавящийся в безжизненной пустыне под прямыми лучами Мерры. И Аш-Тарагат, лежащий в руинах, и неведомая Аш-Меденейя, потерянная во льдах Джаобы, и Аш-Таше на Озере Слёз — обитель призрачных грёз и скорбных дум, терзающих беспокойный сон последнего из ашей.

И Ир-Седек — тот, кто некогда был заточён в Аш-Раторге, теперь здесь. Бродит безумным призраком в студёной тьме, бессильно заламывает руки во время проблесков осознания, безмолвно стонет в неизбывном отчаянии.

Нет, пленников было двое — но Эйкундайо, седовласый юноша, сведённый с ума нескончаемым заточением в шепчущей тьме, где вместо огней горели красные знаки на полах плаща призрачного тюремщика, сделал свой выбор. Получив ключ, он не освободился от оков, ибо, привыкнув к ним, счёл драгоценными браслетами. Он прельстился даром ветреных крыл и обещанным троном, принадлежащим ему по праву родства с королём Феоссой, он, в конце концов, поверил Ир-Птаку.

А Ир-Седек не поверил. Но тело и разум его были куда слабее, и, оказавшись среди безжалостных песков во время рат-уббианского мятежа, он был пленён чарами чёрной башни и сделался безвольной марионеткой, дёргающейся на ниточках по прихоти незримого кукловода, игрушкой, отверзающей уста, из которых доносятся слова кажущегося безмолвным чревовещателя.