Сейчас бы спрятать лицо у него на груди — от смеющихся на окраинах разума демонов, от потустороннего смерча, кружащего осколки разрушенных миров, что пылью забиваются в глаза, от непостижимой Чиатумы, от самой себя — спрятать лицо и обнять так крепко, чтобы даже время содрогнулось. Содрогнулось и перестало существовать.

— Спасибо.

Беззвучный вздох — как шёпот мыслей.

Насквозь заледеневший от близости зловещей фигуры, источающей запредельных холод, Хранитель так и не понял, почудилось это или было взаправду, — но миг, взмах ресниц, застывающий удар сердца — и в объятьях он держал пустоту, а та, что ускользнула прочь, взметнув облако межзвёздной пыли, воздевала над ним пылающий меч.

— Веришь ли ты, что Отверзатель Путей… оправдывает своё название? — дрогнул потусторонний голос.

Хранитель не ответил — не отвёл взор, не закрылся рукой — только стоял и смотрел, как сиреневый всполох кромсает пространство наотмашь под самым носом и янтарный свет бьёт в лицо.

Нестерпимо ярко. Острая боль полыхнула в глазницах.

Он зажмурился, пошатнувшись, а когда открыл глаза, на теле чёрной пустоты под обрывом огненной прорехой зияло чудесное видение.

Агранис! Хватило бы и тысячной доли секунды, чтобы узнать его. Янтарные башни, овеянные ласковыми предзакатными лучами, и златопёрые радости крошечными мотыльками кружат над медовым цветом дворцовых садов… Вдали, в необозримой, нездешней дали…

Видение полыхало, точно пламя в камине, рвалось наружу сквозь незримые решётки, вздрагивало и манило, а вокруг густела бесформенная тьма, таящая мириады нерождённых миражей. И другая тьма, бледноликая, стояла рядом, тяжело опёршись на почерневший, угасший навеки, отдавший все свои чары меч.

Плечи её вздрагивали, а непроглядный мрак очей тонкими струйками змеился по щекам.

— Быстрее, Ингвар! — голос Эмпирики, знакомый по тысяче жизней, трепетал — от холода ли, от страха, — а на чужом лице проступали родные черты, искажённые мукой.

— Быстрее же! Я её долго не удержу…

Ир-Седек опомнился первым и, пока Хранитель недоумевал, не находя слов, принц с невиданной прытью и силой схватил его за воротник плаща и потянул за собой — в огненную бездну.

Всё случилось в мгновение ока — он не успел и вскрикнуть, не то что дотянуться до неё.

Заветное имя застыло на губах, не сорвавшись — ураганный ветер ударил в лицо, перехватив дыхание, донося далёкий звон тишины, скрежет тающего льда и отголоски позабытой песни из чёрной прорехи, стремительно уменьшающейся, остающейся тёмным пятном, а затем и неразличимой точкой на усыпанном звёздами фиолетовом небосводе:

— Хранитель Ингвар из рода Теотекри, твоя вера сильнее моей. Тебе, в конце концов, на роду написано довольствоваться умозрениями, в то время как мне — познавать всё на горьком опыте.

Думаешь, было легко, оставив чарующую понятность Единого Бытия, ринуться во мрак по ту сторону заветов Неназываемого? Разорвать ткань мироздания, лишь бы найти за его пределами подлинную истину, такую, что и не снилась ни звёзднооким Хюглир, ни самому Предвечному Свету?!

Легче лёгкого — как прыгнуть в пропасть очертя голову.

И, даже зная, что меня ждёт, я бы сделала это снова.

***

Хранитель летел в чёрно-фиолетовом мельтешении среди разноцветных звёзд, вспыхивающих и гаснущих, точно искры костра, и чудилось ему сквозь оглушительный свист ветра и скрежет межзвёздного льда, как голос, знакомый до боли, поёт тихо-тихо, будто из дальнего далека — или совсем близко, не разобрать:

«Когда мой голос замолкнет в бездне,

Он зазвучит у тебя в голове.

Он будет петь мою песню —

Ту, что я не спела тебе».

Он прежде никогда не слышал, чтоб Эмпирика пела — ни в одной жизни! — но её голос он не спутал бы ни с одним другим. Её настоящий голос.

«Он будет петь о других мирах

И о восходе чужого солнца», — заверяла та, от кого, кроме голоса, пожалуй, ничего не осталось.

Нет, нет, быть не может! Она ещё здесь, где-то здесь!

«…о древних битвах и вещих снах

Пророка, что никогда не проснётся».

Эмпирика, мы споём тысячи песен, вспомним тысячи битв, а захочешь — победим в каждой, только будь здесь, будь рядом, когда я проснусь…

«Он будет петь мою песню,

Предвозвещая тот миг,

Когда мы вновь встретимся и вместе,

За руки взявшись, войдём в этот мир».

***

Безмятежный океан нежился в сладкой полудрёме, баюкая на оранжевых волнах розоватые отражения безлунного ещё неба.

Ласковый ветерок вздыхал над песчаным берегом сонной Апсары, над пустынным пляжем и крошечным дощатым причалом, где одинокая фигура задумчиво болтала ногами в воде. «И кому не спится в такую рань», — думал ветер, с любопытством заглядывая в отрешённое загорелое лицо, изумлённо изучал обрамляющие его длинные, не по возрасту седые пряди, а, заскучав, осторожно подкрадывался к приютившейся у причала хижине и с тихим перезвоном перебирал украшенные ракушками и камнями нити занавеси над входом.

Заигравшись, ветер не сразу замечал беспокойное шевеление под тростниковой крышей, а, заслышав ворчливое бормотание, виновато пятился к океану и, поскользнувшись на солнечных бликах, нырял в дремотные воды серебристой рыбкой.

— Мам, ну он снова ноет, я не могу.

— Спи, Дара, дочка, спи…

— Но Амади не спит! Или ему что-то снится опять.

— Эйк… поди глянь… Ты где? Эйкундайо!

Одинокая фигура спешила на зов — на звонкий даже со сна голос любимой зеленовласой певуньи, и, беспокойно влетая в хижину, привычно путалась в занавесках, в темноте спотыкалась о деревянный порожек и едва не смахивала со стены испуганную лютню, что от такого переполоха вздрагивала с тихим стоном.

— Папа рано встаёт или поздно ложится? — смешливо пищало из-за полога у окна.

— Он перепутал день с ночью, — вздыхала Аэндара, уткнувшись носом в подушку.

Эйкундайо пробирался к окну, стараясь больше ни на что не наткнуться в тесном полумраке, и, склонившись над детской кроваткой, спрашивал полушёпотом у белобрысого малыша:

— Ну что, Амади? Опять не спится? Давай сказку.

— Давай, — так же тихо отвечал мальчик с улыбкой, — про принцессу в башне.

— Да ну, — качал головой Эйкундайо, — после неё ведь плохие сны, разве нет?

Амади только выжидающе улыбался и, не дождавшись, начинал лепетать — шёпотом, всё тише, постепенно убаюкивая сам себя:

— …в тёмном замке, в чёрной башне… там, где нет ни дня, ни ночи…

— И где нахватался только? — бормотала бесшумно подкравшаяся Аэндара.

Эйкундайо вздрагивал — так и не привык за все эти годы, а растрёпанная аюгави, зевая, приговаривала ласково:

— …тихо дремлет мир вчерашний, там, где всякий спать захочет. Спи, спи, сынок. Принцесса спит — и ты спи.

— Может, у него галахийский режим дня? Ну, знаешь, память рода, — шептал Эйкундайо Аэндаре, когда они отходили на цыпочках от затихшего малыша.

— Ага, скажешь тоже, может, ещё дар общения с духами приплетёшь?

— Она не спит, — уже из-за порога грёз вздыхал Амади, прежде чем нырнуть вглубь предрассветного забытья, — никогда не спит.

***

Когда Хранитель открыл глаза, всё вокруг было залито ослепительным тёплым светом. Он поморщился, прикрывая глаза рукой, попробовал подняться, но рухнул без сил на что-то мягкое.