После этого о них никто уже не слыхал, но дож и Сенат были предупреждены и озаботились, чтобы Сарпи впредь больше не ходил в одиночку по узким улочкам венецианского лабиринта, ведь там его с легкостью могли заколоть. Но, как в настоящем приключенческом романе, разумеется, именно так и случилось. 5 октября, туманным осенним вечером, когда Паоло Сарпи через миоголюдиую Мерчерню[58] направляется из Дворца дожей в свою тихую келью в монастыре сервитов. Где-то в городе вспыхнул пожар, и потому обычного провожатого при нем нет. Однако ж ом не был совершенно один, при нем слуга и пожилой патриций Алессандро Малипьеро, отпрыск одного из старинных венецианских семейств, чье имя постоянно встречаешь тут и там. Втроем они шли по уже тогда многолюдным улицам Риальто и по узеньким переулкам следующего городского района и в конце концов очутились на тихой площади Кампо-ди-Санта-Фоска, где сейчас стоит памятник, из-за которого я затеял этот рассказ. За Кампо проходят каналы Рио-деи-Серви и Рио-Санта-Фоска, а между ними мост, Понте-делла-Пунья, где раньше (пишет Робертсон в 1890 году) устраивали соревнования борцов. До монастыря сервитов уже рукой подать, и в тот миг, когда они один за другим ступают на мост, им навстречу устремляются пятеро молодчиков, быстро одолевают слугу и старого патриция и, словно обезумев, бьют кинжалами в шею и лицо Паоло Сарпи, после чего, как пишет Робертсон, бросают его умирать. Но он не умирает. Сенат призвал докторов отовсюду, в том числе из-за пределов города. Монаху нанесли пятнадцать ударов стилетом, столько дыр насчитали в капюшоне и рясе. Но цели достигли только три, два в шею и один в лицо, лезвие пробило правый висок и вышло наружу меж носом и щекой, шрам остался у него на всю жизнь. Поскольку от сильного удара стилет погнулся, преступник не сумел извлечь его из раны.

Прочитав все это, я под вечер еще раз сходил на Кампо-Санта-Фоска посмотреть на мост, где все произошло.

Монастыря сервитов уже нет, он уничтожен в 1812 году» возле Рио-деи-Серви я нашел только развалины с готическими воротами, последние остатки. Таблички с названием на мосту нет, но других мостов от Кампо в сторону монастыря не существует. Когда я пришел, там было тихо. Я стоял на единственном мосту, какой, по-моему, это мог быть, он ведет на Калле-Дзанкани, а эта улица в свою очередь выходит на Кампо-Сан-Марциале, где есть и церковь, посвященная означенному святому. Идти дальше я не собирался. Тот ли это мост, может сказать только знаток Венеции. Если вернуться обратно на Кампо-Санта-Фоска, то слева будет набережная Фондамента-Вендрамин. Некоторое время я тихо стоял там, думая, что вместе с осенним воздухом — ведь и у меня была осень — вдыхаю, как всегда, незримые атомы венецианской истории. Где же все это? Крики, удары стилета, папские интриги, ничего не осталось, или все-таки? Церковь, стоящая ныне на Кампо-Санта-Фоска, не та, что тогда, она построена лишь в 1741 году. Над скорбящей византийской Марией с Сыном висит мрачная картина Доменико Тинторетто. Тинторетто, Сарпи — они знали Друг друга? Буквоед-юрист и художник, которому было недостаточно стометрового холста, чтобы изобразить свои видения небес и ада. Встречались ли они в здешних узких переулках? Отчасти они были современниками, и оба — знаменитости. Вся Венеция в общем-то постоянная перекрестная ссылка, от этого не уйти, хотя бы потому, что, собственно говоря, и не хочется. Сжатая вселенная города есть собственный вариант клаустрофобии, одновременно замкнутый домен, который тем не менее все-таки связан с миром. Вероятно, это всего-навсего предрассудок позднейшего посетителя. На долгой кульминации своей истории Венеция была захватчиком, колонизатором, который не только открывал мир, но и тащил его к себе, а одновременно, окруженная морем, она оставалась защищенной территорией — с этим контрастом посетитель в XXI веке должен примириться, чтобы лучше понять город. Какую Венецию он, собственно, посещает — великую или исключительно то, что от нее осталось? Достаточно ли ему музейной красоты или он хочет попытаться проникнуть в душу города? В дух торговли, стремление к завоеванию, соперничество, воздвигшие все, что его сейчас окружает? Когда я вновь стою перед памятником, Паоло Сарпи все это словно бы ничуть не огорчает. От потемневшего Тинторетто в соседней церкви я вернулся к его памятнику и стою среди прохожих, которые после трудового дня покидают город, направляются на вокзал. Ранним венецианским вечером Паоло Сарпи смотрит сквозь чужака, а тот в свою очередь пытается разглядеть, изобразил скульптор шрамы на лице сурового монаха или нет, но в густеющем сумраке увидеть это невозможно. Что Церковь, которой в конце концов пришлось пересмотреть свое отношение к его другу Галилею, так и не канонизировала этого противника, наперекор всему не пожелавшего отречься от Церкви, я, конечно, вполне могу понять, хотя праведности ему хватало. Месть папы живет долго, она явно передалась по наследству и следующему папе. Даже подлинного места упокоения Паоло Сарпи не удостоился, с подачи Рима его останки несколько раз переносили, пока в конце концов не погребли в церкви Сан-Микеле. Там ли он по-прежнему, я проверять не стану. Мне достаточно его памятника и маленькой книжицы в пергаментном переплете, найденной в городе, где подобные рассказы не смолкают никогда.

Сколько людей может поместиться на картине? Снова минул год, и снова я вернулся, на сей раз чтобы пройти по старому следу, проложенному книгами и записями, сделанными прошлый раз, картинами Карпаччо, Беллини, Тинторетто. Этот город никогда не перестает, ни в воображении, ни в реальности. Город, окруженный водой, не имеет границ, он повсюду. Город как паутина, как лабиринт, который никогда не приедается, ты остаешься в нем, даже если на год уезжал. И художники — часть этой игры в прятки, они повсюду, но где же? Во Фрари, в Академии, в церкви Мадонна-дель Орто, в Скуола-ди-Сан-Рокко, во Дворце дожей они становятся частью вечного обхода.

Живу я опять в другом месте, в тихом уголке города, до сих пор мне неведомом, в низком доме на узкой улочке рядом с руинами, которые восстанавливают за черной парусиной, спальня на уровне воды, ночью я слышу на улице шаги, люди будто проходят мимо моей кровати, если их несколько человек, я слышу и их голоса, будто во сне, исполненные полутайн. Вопрос, с которого начинается этот рассказ, висит напротив двери, репродукция картины Тинторетто, где людей и ангелов так много, что я повесил ее там, чтобы часами разглядывать. Ради этой картины я вернулся, а еще ради тишины Беллини и Виварини, ради фантазии Карпаччо и Чимы да Конельяно, но в первую очередь ради людских полчищ Тинторетто, художника, которого в этом городе людских полчищ не избежать. Странно: полчища, каких я днем стараюсь избегать, у Тинторетто меня как раз и притягивают. Впрочем, надо начать сначала, хотя после стольких лет начала уже нет, остается лишь повторение начал. Приехал я через Альпы, через Доломиты, минуя Брессаноне[59], который некогда звался Бриксен, север пока что со мной, я приехал на машине, что само по себе уже ритуал инициации: чтобы стать членом этого ордена, автомобилист, прибывающий в Венецию таким путем, должен вытерпеть целый ряд унижений. Широкая автострада внезапно сужается, тебя лишают скорости, за это последнее ты готов заплатить, сознавая, что поезд рядом едет намного быстрее, город теперь одновременно совсем близко и очень далеко, справа ты уже видишь воду как обетование, но вынужден торчать в очереди на единственной площади, где еще можно проехать, через некоторое время въезжаешь в мрачный гараж, словно в ракушке поднимаешься по спирали вверх, на один, два, три, четыре яруса, какой-то человек категорично указывает тебе место между другими пустыми машинами, ты достаешь из машины чемоданы с одеждой и книгами — книг всегда слишком много, — тащишь их к слишком маленькому лифту, а потом волочешь дальше по Пьяццале-Рома. На сей раз продумано плоховато, мост с множеством ступеней, затем длинная набережная узкого канала, опять мост, еще более узкий и высокий, дома некрасивые, всё скорее какое-то убогое, мертвая церковь, еще один мост, кто-то приходит мне на помощь, узкая улочка, ключ, дом. Узкая лестница наверх, комната слева от лестницы, две кровати, дверь наружу, когда я ее открываю, передо мной запущенный газончик, длинная веревка с одеждой других людей, засохший куст, облезлая кирпичная стена с остатками трех дымовых труб, которые я позднее увижу на рисунке предыдущего жильца, а дальше на другом берегу канала — мертвая церковь. Жизнь на колесах научила тебя, что все всегда оборачивается к лучшему, что всякое странное помещение, где ты когда-либо бывал, войдет в твой внутренний ландшафт, и совершенно некстати мне вспоминается давнишнее белокаменное помещение на берегах Ганга, размером всего в несколько метров, а затем запущенная каморка, где студент Раскольников в Санкт-Петербурге замышлял свое преступление, и все, что я сам когда-то писал о том, как путешественник, словно кошка, до предела настороженно и осмотрительно знакомится с новым пространством гостиничного номера, ведь именно этим я сейчас и занят. Такая разведка всегда имеет одну цель: можно ли здесь работать, можно ли читать? Каково освещение? В этот миг за стеной подле меня начинается стук, и я вспоминаю лесенку, которую видел возле двери. Про лесенки и стройки друзья, подыскавшие для меня это место, словом не обмолвились. На секунду-другую я замираю, стук прекращается. Кровати низкие, я на пробу ложусь и притворяюсь спящим. Звуки в Венеции не такие, как в других городах, ведь и отсутствие автомобилей тоже звук, звук в форме тишины, в которой слышны иные звуки, вот как мне сейчас. Шаги, голос прохожего, говорящий чуть ли не в ритме шагов, разговор по телефону, обрывочная фраза проникает внутрь и снова улетает вместе с удаляющимися шагами. Фраза, которой вообще-то место в романе, еще секунду мерцает в воздухе, потом опять начинается перестук, другие голоса, не итальянский, а румынский, рабочие, что трудятся в соседнем доме. Ставлю чемоданы в угол, иду наверх. Открыв ставни, вижу дом напротив и понимаю, что если тамошний сосед вытянет руку и я тоже, то мы сможем обменяться рукопожатием. Калле-делла-Мадонна, однако не та, что знакома по прежним визитам, а другая, узенький переулок, шириной в две вытянутые руки, но без канала, в куда более убогой и тихой части города. Наверху диван, стол, сервант, рисунки, акварели. На одной из них три дымовые трубы, которые я видел на улице, а когда открываю окна на задней стене, вижу внизу запущенный газончик, темную воду узенького канала с грузовой лодкой и мертвую церковь на том берегу. Под мертвой я имею в виду закрытую навсегда, пустые окна, высокие стены розового кирпича, мессу там никогда больше не отслужат. Я затаскиваю наверх чемодан с книгами, ставлю на стол компьютер, раскладываю книги в том порядке, в каком собираюсь их читать. Я вернулся. Расстилаю карту на большом деревянном столе, ищу в начерченном лабиринте место, где стоит этот дом, где расположены ближайшие остановки вапоретто, и вижу, что здешний район называется Санта-Кроче, что церковь на том берегу — Санта-Мария-Маджоре, расположенная возле Карчери. Позднее я узнаю, что Карчери — женская тюрьма и что мой нынешний квартирохозяин — итальянский физик, который много лет работал в Калифорнии, теперь на добровольных началах читает лекции девочкам, так он их называет. Теперь мне известно и что я со своими чемоданами шел по Фондамента-Рицци, а ближайшие остановки вапоретто — «Пьяццале-Рома» или «Сан-Базилио», в самом конце Дзаттере. Вот и этот уголок Венеции — новая книга, какую мне предстоит научиться читать, карта должна воплотиться в камень, только тогда я смогу ходить. «Сан-Базилио» лежит напротив оконечности Джудекки, остановки на том берегу — «Тра-гетто», «Реденторе», «Дзителле». Рядышком с «Сан-Вазилио» — супермаркет, там я опять могу стать венецианцем, ведь такое возможно только на рынках и в магазинах. По другую сторону расположена Кампо-Санта-Маргерита с лавками двух рыботорговцев, но если хочу попасть на настоящий рынок и на рыбный рынок, то на «Пьяццале-Рома» надо сесть на вапоретто или идти в Риальто пешком через все площади и переулки.