Я приехал не по воде, я прилетел по воздуху, из одного водного города в другой. Человек ведет себя как птица — тут добра не жди. Дальше на такси через мост, который никак не может существовать, с шофером, который ужасно спешит, а человек, что ведет себя как гончая собака, по-моему, опять-таки не к добру, здесь не к добру. Но я вооружился, надел панцирь минувших времен. В моем багаже — бедекер 1906 года и путеводитель «Туринг Клаб Итальяно» 1954-го. Вокзал расположен на прежнем месте, я не стану задаваться вопросом, сколько народу с 1906 года приезжало сюда на поездах. «Gondeln mit einem Rudercr 1–2 fr., nachts 30 c. mchr, mit zwci Rudcrcm das doppelte, Gepack jedes kleinere Stuck 5 c. Gondeln sind stets ausreichend vorhanden, auBerdem bis gegen Mittemacht die Stadtdampfer (Koffer und Fahrrader nicht zugelassen, Handgepack frei). Bahnhof S. Marco 25 min. Fahrpreis 10 c. Pensionen, Riva degli Schiavoni 4133, deutsch, Zimmer von 2½ fr. an. Moblierte Zimmer (auch fur kurze Zeit), Frau Schmiitz-Monti, Sottoportico Calle dei Preti 1263. Hotel: H. Royal Danieli, nahe dem Dogenpalast, mit Aufzug, 220 Z. von 5 fr. an mit Zentralheizung»[5]. В 1954-м поездка на гондоле от железнодорожного вокзала до центральных гостиниц обходилась для двух человек с максимум четырьмя чемоданами уже в тысячу пятьсот лир, позднее суммы стали сравнимы с астрономическими цифрами космических путешествий. В начале XX века Луи Куперус еще путешествовал в Венецию с десятком чемоданов и в окружении толпы носильщиков, но прогресс приучил нас к самообслуживанию, вот я и волоку два своих строптивых чемодана среди ног толпы и затаскиваю на палубу вапоретто, уплатив сумму, на которую во времена Рильке и Манна целая семья могла прожить целую неделю. Через полчаса я, одолев четыре марша мраморной лестницы, размещаюсь в гостинице, в переулке, где локти в стороны не отставишь, но зато из шести узких окошек открывается вид на пересечение двух каналов, которые я, амстердамец, буду называть грахтами. В тот миг, когда я открываю одно из окон, мимо проплывает гондола с восемью закоченевшими девушками-японками и гондольером, распевающим «О sole mio». Я в Венеции.
Четверть часа, полчаса, час — бронзовые голоса времени, которых в других городах более не услышишь, здесь же они настигают тебя в переулках и на мостах, словно само время следует за тобой, чтобы сообщить, какая его часть (в нидерландском «время» мужского рода, интересно, отчего так вышло?) миновала. Ты блуждаешь в лабиринте, ищешь церковь Санта-Мария-деи-Мираколи, которую Эзра Паунд именовал «jewel box»[6], знаешь, что она где-то рядом, название переулка, где ты стоишь, на весьма подробной карте не указано, бьет колокол, но ты понятия не имеешь, на той ли церкви, какую ты ищешь, потом бьет другой, третий, и говорит он уже не о времени, возвещает о смерти, мрачными, тяжелыми ударами, или о венчании, или о торжественной мессе, а потом колокола бьют наперебой, будто соревнуясь друг с другом. В двенадцать дня звонят «Ангел Господень», латинский текст я помню со школьных лет: «Angelus Domini nuntiavit Mariae — ангел Господень благовествовал Марии», и одновременно перед глазами встает множество «Благовещений» в Академии, в Ка’-д’Оро, сирень Золотом доме, в церквах, «Благовещения» Лоренцо Венециано и Беллини, византийские и готические, снова и снова крылатый вестник и Дева, ты видишь их так часто, что уже не удивляешься мужчине с крыльями, как не удивляешься и другим сказочным фигурам, коронованным львам, единорогам, летящим по воздуху людям, грифонам, драконам — они просто-напросто здесь живут. Это ты забрел на территорию грезы, сказки, легенды и, если хватит ума, позволишь себе там плутать. Ты что-то ищешь, дворец, дом поэта, но не находишь дорогу, сворачиваешь в переулок, который заканчивается стеной или утыкается в берег без моста, и вдруг осознаешь, что в этом все дело, ведь именно так ты видишь то, чего иначе никогда бы не увидел. Останавливаешься — и слышишь шаги, забытые звуки из времен без автомобилей, что непрерывно раздавались здесь на протяжении долгих столетий. Шаркающие, стремительные, торопливые, неспешные, ленивые шаги, оркестр инструментов из кожи, резины, дерева, сандалии, высокие каблуки, сапоги, теннисные туфли, но ритм во всем и всегда человеческий, в светлые часы его громкость нарастает, а когда темнеет, мало-помалу убывает, пока не становятся внятны лишь солисты, под конец вообще одинокая ария собственных твоих шагов, отдающихся в темном узком переулке, на мраморных ступеньках, а дальше одна только тишина, пока город напоследок не сообщает, что и в сказках наступает полночь.
Из моих высоких окон я слышу во всеобъемлющей тишине Марангону, большой колокол Кампанилы, он еще раз подает голос, печальные, тяжелые, властные удары. Город на воде затворяют, конец всем рассказам, идите спать.
Более ни движения на оцепенелой воде внизу, ни голоса, ни шагов. Дож спит, Тинторетто спит, Монтеверди спит, Рильке спит, Гёте спит, львы, драконы, василиски, статуи святых и героев — все они спят, пока не приплывут первые лодки с рыбой и свежей зеленью и вновь не начнется симфония сотен тысяч шагов.
Цинковый свет, художник пока не знает, что ему делать с этим днем, оставить так, добавить меди, подернутой зеленью, сгустить серый или просто залить все светом. Погода летучих мышей — когда начинается дождь, все раскрывают зонтики, превращаясь в летучих мышей. Пять минут спустя опять светит солнце, по Рива-дельи-Скьявони гуляет ветер, вода взбудоражена, как нервная актриса, я чую у своих ног запах моря, потому что сижу на деревянной лесенке, которая спускается прямо в воду. «Здесь жил Петрарка» — написано у меня за спиной, «l’illustre messer Francesco Petrarca essendogli compagno nell’incantevole soggiorno l’amico Giovanni Boccaccio»[7], и теперь я хочу увидеть то, что, стоя здесь, возле дома, видели они, эти два господина со вдумчивым взором. Мыс в самом конце sestiere[8] Дорсодуро, где ныне два атланта несут на плечах золотой шар на куполе Таможни, но ее тогда еще не было. Раньше это место называлось Punta del sale[9], из-за множества соляных складов на набережной Дзаттере. А прямо напротив, на островке, где сейчас расположена неоклассическая громада Сан-Джорджо-Маджоре, находилось бенедиктинское аббатство, которое теперь, когда подле меня стоят Петрарка и Боккаччо, загадочным образом исчезает.
Как мне объяснить им это, Палладио? Ностальгией по строгим линиям дохристианского Рима, что воздвигла эти огромные победные храмы на месте их невысокого, вероятно прероманского, скорей всего кирпичного аббатства 982 года, подобно тому как эта же языческая ностальгия уже воздвигла и горделивого Реденторе в нескольких сотнях метров дальше на Джу-декке, и Санта-Мария-делле-Салюте за Таможней у Большого канала? Эти два господина узнают лишь Сан-Марко, по меньшей мере по его силуэту, остальное будет видением, чем-то таким, что загадочным образом выглядит одновременно как воображаемое минувшее и как немыслимое грядущее. Но это уже грезы анахронизма, и на сей раз грезы запретные, ведь, пока вот так сижу в задумчивости, я вижу, как мимо скользит полицейский катерок, поворачивает, возвращается, маневрирует, как умеют только венецианцы, рожденные на воде. Карабинер высовывает голову наружу и говорит, что тут сидеть нельзя: на своей кокосовой циновке я нахожусь на четыре метра дальше от берега, чем положено, это zona militare[10]. Я покорно встаю, не объяснишь ведь, что я разговариваю с Петраркой и Боккаччо, а с морской властью Светлейшей шутить негоже, спроси кого угодно на всех побережьях этого моря!
