Мало-помалу я начинаю осваивать свою новую часть города. Утром меня будят шаги прохожих за окном или громкий звонок человеческого существа, какое я первым делом увижу в этот день, мужчина или женщина в светоотражающей униформе приходят забрать голубой мешок с мусором. По иным дням — стекло или пластик, они охотно заберут все, но горе тебе, если ты сам выставишь мусор где-нибудь у моста или на улице. Я поинтересовался, как быть, если они вдруг не застанут меня дома, и они сказали, где стоит лодка, куда нужно отнести мусор. В ближайшем кафе собираются студенты. Я с удовольствием бываю там, хотя бы просто потому, что сам в университете не учился, а значит, наблюдаю за ними с известным антропологическим любопытством. Судя по всему, март — пора экзаменов, порой я вдруг вижу молодую женщину с цветочным венком на голове, в окружении сверстников, чествующих ее песней, ведь она теперь доктор, одна из многих, что закончили обучение и должны искать работу в стране, где с работой плохо. Кафе расположено возле единственной здешней пекарни, на Фондамента-делл’Арцере, за прочими покупками надо идти подальше. Старины в этих местах, похоже, вообще нет, вечерами кафе закрывается рано, иной раз я завтракаю на открытой террасе среди студентов и их несколько более консервативной позднейшей формы, то бишь преподавателей. Если газета свободна, читаю «Гадзеттино», не столько ради новостей из мира, который кажется отсюда таким далеким, сколько ради местных новостей, ведь именно они мне по-настоящему в новинку, судебные тяжбы, политические раздоры с незнакомыми именами, наконец новая книга, все ж таки кое-что другое, не Трамп и не Меркель. Позднее днем народу прибывает, с террасы мне видно спокойную воду канала Рио-Арцере. Над ним перекинут мост в квартал Санта-Марта, новая застройка, весьма унылая, соты для людей, мертвый закоулок, знакомый мне, собственно, мимоездом, с борта вапоретто, который идет от вокзала, по каналу Скоменцера в Дзаттере и дальше на Ли-до. Ведь с борта видишь по одну сторону только большие автомобильные гаражи (для безавтомобильного города), а по другую — сплошной пустырь с рельсами, ведущими в никуда, это ничейная земля, переходящая в улицы, где я брожу сейчас, в опять-таки другой Венеции, похожей на большую открытую сцену для пустяковой пьесы без сюжета, с декорациями не очень талантливого дизайнера. Актеров пока нет, я вижу только статистов, таких же, как я сам, молодую женщину с ребенком, старика, спускающего с поводка собаку, почтальона, нидерландского писателя, который просто гуляет и разглядывает надписи, меж тем как подлинный автор еще сидит за рабочим столом и не может ничего придумать. Но, к счастью, есть и другие люди, умеющие писать. Кто-то нашел черную кошку и хочет вернуть ее владельцу, однако забыл указать свой телефон, может, здесь и таится драма? Некая Карлотта ищет «мелкие безделушки», то бишь «ninnoli» H «cian-frusaglie», что бы это ни означало, хочет сделать из них нечто художественное. На открытом участке у кирпичной стенки стоит большая круглая доска с рукописной надписью «Giardino Liberato — Освобожденный Сад», а ниже «curalo, vivilo, difendilo — позаботься о нем, оживи его, защищай его», но к призывам никто не прислушивается, потому что вид невероятно унылый. Как ее добиться, унылости? Я думаю об отсутствующем авторе и вместо него пишу ремарки к пьесе: «Запущенный газон, слева на переднем плане полусгнившая, разорванная посередине автомобильная шина, размалеванная желтой краской обветшалая стена дома, несколько белых пластиковых стульев, опрокинутых или кое-как прислоненных к столу, справа ржавая ограда, на земле разбросан всякий мусор, бумажки, картонная коробка. Вдали доска с муниципальными объявлениями, размытыми дождем». Недостает лишь действующих лиц, но я уже могу немножко их себе представить, молодых женщин в обтрепанных джинсах и молодых, но уже лысых мужчин с джихадистскими бородами. Иногда необходимо избавиться от избытка красоты, наведавшись в другую Венецию. И будто так и надо, я читаю в «Файнэншл таймс», в статье Джона Гаппера о брексите, цитату из английского ученого и романиста Ч. П. Сноу, которая странным образом под стать наблюдаемой мною унылой картине: «Венецианцы, как и мы, на свою беду разбогатели. И, как и мы, невероятно наторели в политике. Весьма многие венецианцы были людьми сильными, реалистами и патриотами. Они знали, как теперь знаем и мы, что ход истории стал встречным течением. Они делали все, чтобы продолжать свое дело, но это означало необходимость сломать шаблон, в каком закоснел их город. А они любили этот свой шаблон, как мы любим свой, и так и не нашли в себе сил отказаться от него». И, словно отсутствующий автор за рабочим столом неожиданно пробудился, я вижу, как из-за домов возле пустыря выдвигается исполинский белый силуэт гигантского круизного судна, дурной знак. На палубе стоят люди, которые на один день будут выпущены в Венецию и сюда, в эти места, наверняка не зайдут.

Есть в Венеции церкви, которые видел сто раз, но внутри никогда не бывал, пока не настает день, когда вдруг по-настоящему ВИДИШЬ эту сто раз виденную церковь и думаешь, что не было никакой разумной причины оставлять ее без внимания, ведь постройка очень красивая. Поэтому сформулирую вопрос иначе: отчего нам не хочется видеть некоторые постройки? Мой нелепый ответ на сей раз таков: слишком близко к вокзалу. Вокзал в Венеции неинтересно современный, там всегда толчея, а толчее и модерну не место рядом с церковью XVII века, это до известной степени лишает ее святости, вокзалы суть кутерьма, отъезд, разлука, а я только что приехал, чтобы остаться, напротив вокзала у своих остановок причаливают вапоретто, 5.1 как раз за церковью разворачивается к лагуне, быстро проплывает мимо, уходит в Большой канал, повсюду на набережной перед церковью снует народ с чемоданами на колесиках, даже толком назад не отступишь, чтобы глянуть на фронтон, а уж внутрь тем паче не войдешь. Не только незримое будущее, но и прошлое тоже способно в один прекрасный день расколдовать постройки. На одной из картин Каналетто я вижу на площади, где сейчас находится вокзал, четыре здания весьма скромного, чуть ли не жалкого вида, без всяких украшений, по сравнению с ними церковь кармелитов в 1680 году наверняка казалась современникам чудом пышности. Я помню тот миг, когда впервые увидел ее с другого берега. С неожиданным удивлением начинаешь издалека пересчитывать множество колонн на фасаде, глядишь на машущие фигуры высоко вверху на треугольном фронтоне, видишь, что двум из этих фигур, пожалуй, неудобно сидеть на косых, уходящих вниз сторонах равностороннего треугольника, они там будто на горке, затем примечаешь еще три фигуры, одна в полном одиночестве на вершине фронтона, и спрашиваешь себя, кто бы эти пятеро могли быть, далее обнаруживаешь всевозможные другие фигуры в нишах между колоннами и в результате останавливаешься посреди Фондамента-Сан-Симеон-Пикколо, а поскольку по водам ходить не умеешь, остается выбирать между двумя мостами, чтобы подойти к церкви, которая чуть ли не прилеплена к вокзалу, хотя нет, конечно, это вокзал притулился к церкви, их разделяет лишь узенькая Калле-Кармелитани. На моей большой карте Венеции все это отчетливо видно. Карта отпечатана в шесть красок, на ней изображена вся сотканная за века паутина, разные застроенные участки — светло-коричневые; дворцы и церкви — чуть темнее; площади и важные набережные-фондаменте — желтые; улицы и переулки, где можно найти дорогу или заблудиться, — белые; вода лагуны, каналов и рио — голубая, зеленый — участки без застройки, а зеленый в крапинку — giardini, парки. Вокзал Санта-Лючия расположен на Фондамента-Санта-Лючия как вторженец недавнего времени, к нему сбегаются черные линии, рельсы, протянутые с материка через лагуну к аккуратно вычерченным светло-коричневым перронам, куда выкатывают из вагонов чемоданы на колесиках. И рядом со всем этим — церковь, так долго обойденная моим вниманием, Санта-Мария-ди-Назарет, к которой относится монастырь Босоногих кармелитов, судя по такому названию, есть, наверно, и Обутые кармелиты, и они действительно существуют. Здесь монастырь Скальци, как местные называют босоногих кармелитского ордена. В романских и готических церквах я обыкновенно, как и положено, твердо стою на земле, но в барочной церкви вроде этой мне хочется иметь крылья, просто чтобы облететь помещение, а затем этаким исполинским колибри зависнуть у главного алтаря, чтобы получше рассмотреть витые колонны из красного французского мрамора, потом медленно скользнуть взглядом вверх, с возможно более близкого расстояния насладиться пышной пеной льдисто-белого мрамора коринфских капителей и устремиться туда, где упорядоченная умопомрачительность барокко взлетает ввысь к венцу и куполу предельной роскоши. Как далеко все это от простоты романского стиля или холодной суровости протестантских нидерландских церквей. Роскошь, излишество, великолепие, словно и Бог здесь совершенно другой, Бог, который упивался тем, как мрамор и золото удается подчинить геометрическому вихрю, хаосу, коему одновременно присущ порядок. Во время Первой мировой войны австрийская бомба уничтожила написанную в склепе фреску молодого Тьеполо, и я, стало быть, никогда ее не увижу, а позднее, когда я, снова на земле, иду по церкви, мне уже другим способом напоминают о небытии и бренности, ведь в одном из боковых приделов я обнаруживаю гробницу Лудовико Манина, последнего дожа, которому пришлось сдать Венецию Наполеону, конец грезы. Именно это осознаешь, вновь выйдя на улицу, — ты находишься в убогом, позднем финале грезы, на изнанке той ткани, что некогда служила здесь выражением мощи. Этот город в плену собственного прошлого. Ты ностальгически или сам о том не подозревая бродишь в законсервированной археологии исчезнувшей державы, которая покуда еще существует. Что думали об этом учредители кармелитского монастыря, мистики Тереза Авильская и Иоанн Креста, я не знаю. Они стоят меж витых колони главного алтаря, но неподалеку от них стоят и изваяния мифических дохристианских сивилл, известных мне из античности, таинственные пророчицы вроде дельфийской сивиллы, и потому вновь попадаешь в иное время. Я вспоминаю латинский гимн «Dies ilia, dies irae»[61], который пел или слышал в юности и в котором были слова «teste David cum Sibylla» [62]. Однако Тереза Авильская тоже знала этот гимн, а стало быть, здесь одновременно анахронизм и чудесная синхронность, церковь как калейдоскопическая сказка, где возлежащие на фронтоне фигуры Каина и Авеля разделяют сей треугольник с Адамом и Евой, а равно и с благословляющим Христом. Что думала Тереза? Уютно ли ей среди этого изобилия форм и значений? Вопрос оправдан. Родилась она в самом скудном краю, какой только можно себе представить, на иссушенной равнине Кастильского плоскогорья, учрежденный ею монашеский орден был связан с давними отшельниками, обитавшими на горе Кармель в Святой земле, задолго до XVI века. Эти мужчины жили в одиночестве, целиком посвящая свою жизнь молитве и медитации, пожалуй, они были чужды и собственному времени. Это XII век, в 1226 году орден кармелитов официально становится частью Церкви, они почитают Марию и вдохновляются пророком Илией, здесь сходится все, в том числе обретают смысл странные слова «обутые» и «босоногие», они никогда не означают голых ног, просто ноги в сандалиях или без оных. Когда после крестовых походов монахи были изгнаны из тех краев, что еще назывались тогда Святой землей, и вынуждены покинуть свои уничтоженные монастыри в Азии, а папа решил, что в Европе им более нельзя жить отшельниками, но можно стать нищенствующим орденом, Тереза Авильская основала маленький монастырь. Женщина основывает мужской монастырь, в это веришь, только увидев картину Веласкеса, где художник запечатлел Терезу Авильскую в минуту инспирации. Как и Августин у Карпаччо, она держит в поднятой руке стило, свет на ее лице исходит от голубя в золотистом облаке, испускающего луч света, тонкий и острый, как стило в ее руке. В XX веке очень трудно проникнуться мистическим восторгом другого человека, это очень испанский портрет очень испанской женщины, однако на картине зрима вдохновенность и покуда можно прочитать, что она написала, они долги и многотрудны, страстные поиски Бога, и лично для меня не имеет значения, как позднейшая эпоха пытается осмыслить почти эротический мистический восторг, для той, о ком идет речь, это была реальность, точно так же, как и для Хадевейх. Не так давно я видел старый испанский фильм о Терезе, и, хотя мистику экранизировать трудно, я не забыл медлительные образы, фургоны, ползущие в хорошо знакомом мне пейзаже, звук конских копыт, бесконечную пустоту, в которой маленький караван двигается по равнине, — такие места одолеваешь в многочасовых странствиях, размышляя о своем месте в мире. В паланкине безмолвная монахиня в черно-белой рясе, лицо болезненно искажено загадочной болезнью, затем то же белое лицо в недвижности мнимой смерти, что последует после странствия и продлится невероятно долго, живая покойница. Следующие эпизоды фильма показывают женщину, которая побывала там, куда никто не мог ей сопутствовать, и вот вернулась. Цель фильма заключалась в том, чтобы мы уяснили себе, в какое время жила эта дочь мелких сельских дворян, ведших происхождение от обращенных евреев, как бедна была Испания конкистадоров и как смутно и мятежно было то время. Из-за золота, которое колонисты доставляли из колоний в Испанию, деньги невероятно обесценились, страна воевала с северными протестантами, дворянство обеднело, сельское хозяйство пришло в запустение и никаких доходов не приносило, в фильме аристократические дома похожи на мрачные помещения, где люди бродят со свечами, и в этом мире экстремальных характеров Тереза пишет книги и на пути к внезапному великому озарению составляет устав. Новый орден должен быть созерцательным, жизнь надлежит целиком посвятить поискам Бога как единственной реальности, путь к ней слагается из четко определенных этапов и ведет к Внутреннему замку, — слова и понятия из иной эпохи, которая по сей день витает в Интернете для тех, кто ее ищет. Церковь и монастырь Босоногих в Венеции — всего лишь отдаленное ее эхо, уцелевшая во времени мысль, укрепившаяся невероятно далеко от беспощадного испанского ландшафта в духовном ландшафте Контрреформации и позднейшей роскоши итальянского барокко. Помимо Терезы экстатических видений, была и другая Тереза, женщина, мыслящая весьма логично, практичная, она хорошо понимала, что некогда существовавшую конгрегацию одиноко живущих искателей Бога на горе Кармель необходимо преобразовать в соответствии с новым временем. Иссушенная испанская земля ее родных мест, страстная проза, какую она писала, барокко, переменившее ее аскезу в архитектурную противоположность, — пусть эти загадки решает позднейший посетитель.