Одно из преимуществ художников заключается в том, что они могут придумать атмосферу. Какова была погода в тот день, когда он обдумывал атмосферу, мы не знаем, однако же небо, какое мы видим через три больших проема роскошного здания, где, по его замыслу, происходит вечеря, являло собой огромное, великолепное, живое пространство лучезарной синевы, где плыли сероватые, окаймленные золотом облака, придающие особую рельефность архитектурной прямолинейности классических, а в ту пору современных построек на заднем плане. Я пробовал сосчитать людей, присутствовавших на пиру, карликов, алебардщиков, слуг, вельмож, нахлебников, мужчин в тюрбанах, чернокожих, но это невозможно. Их как минимум пять десятков, не считая скульптурных ангелов, лежащих на круглых арках проемов, и людей за окнами, на галереях и балконах соседних домов. Стол стоит в открытом помещении, поддерживаемом дважды шестью коринфскими колоннами, все говорит о роскоши и богатстве. Канареечно-желтый, ярко-алый, вот так одеты гости — сплошь мужчины, — в яркие цвета, вполне под стать их ораторским позам. В гуще этого наверняка невероятного шума и гама сидит Иисус со своими верными учениками, сидит чуть ли не в стороне, будто вообще не имеет к этому касательства, однако благодаря своей эманации он образует скрытый душевный центр грандиозного, бурного празднества. Там, где он, спокойно. Он молод, беседует с сидящим рядом молодым человеком, узнать, что он говорит в этот миг, невозможно, всему свое время. Петр режет мясо, передает на другой конец стола, у одного из мужчин нос в крови, есть тут и собака, и конечно же Иуда, и богатый хозяин по имени Симон, несколько алебардщиков, немецкие гости (в ту пору немцы слыли протестантами, а стало быть, еретиками) и, разумеется, прислужники.

Почти никто за столом не смотрит на Иисуса, в левом углу картины мужчины в тюрбанах вроде бы карабкаются вверх по стене, слева и справа — лестницы, уходящие вниз, негритенок в розово-желтой одежде что-то наливает из кувшина, кое-кто, похоже, в пире не участвует, но вообще в этом дворцовом помещении пьют и едят напропалую, впору забыть, что речь здесь шла о священном мгновении, которое и две тысячи лет спустя повторяется по всему миру на каждой мессе, и как раз это очень раздражало инквизицию, вот и пришлось Веронезе предстать перед Трибуналом инквизиции и держать ответ. Художник, судя по всему, не слишком впечатлен, ответы его кратки, скорее даже лаконичны. Они спрашивают, знает ли он, зачем его призвали, и он отвечает, что да, знает. Учтиво именует их «ваши светлости», но как бы слегка над ними подтрунивает. Собака, на что тут нужна собака, рядом с Христом, это ведь святотатство? Ему же надо было написать Марию Магдалину? Да, но он посчитал, что она будет здесь неуместна. А нос в крови? К чему он здесь? Так ведь это слуга, с которым случилась незадача. А вон тот человек, с виду немец, вооруженный алебардой? Чтобы объяснить, мне понадобится много времени. Будьте любезны ответить!

Видите ли, мы, художники, привыкли позволять себе те же вольности, что поэты и шуты, вот я и написал внизу у лестницы двух алебардщиков, один ест, а второй пьет, но изобразил их так, что в случае чего они тотчас поспешат на подмогу, ведь, по-моему, такой богатый человек, как хозяин пира, держит подобную челядь.

А вон тот малый, с виду придворный шут, с попугаем на руке, он-то здесь зачем?

Для красоты, так принято.

А кто сидит за столом Господа?

Двенадцать апостолов.

Что делает святой Петр, сидящий первым?

Раздает агнца всему столу.

А тот, что с ним рядом?

Подставляет тарелку.

А его сосед?

Ковыряет вилкой в зубах.

Так кто же, по-вашему, присутствует здесь на самом деле?

По-моему, Христос со своими апостолами, но, когда на картине остается место, я заполняю его персонажами из собственной фантазии.

Кто-нибудь заказывал вам изображать немцев, шутов и прочий народ?

Нет, судари мои, но я видел, что места у меня полно и оттого можно изобразить множество фигур.

Так разговор продолжается еще некоторое время, и художник, разумеется, вынужден признать, что это недостойная компания для такого святого события, ведь он уже понимает, каков будет приговор: в течение трех месяцев полотно должно написать заново, убрать собаку, и нос в крови, и вилку в зубах, а равно и немчуру, — но он давно наметил собственный план, с согласия иезуитов, которым хочется сохранить полотно таким, как есть. Он не изменит картину, разве только чуть-чуть, просто назовет ее иначе, под этим новым названием она до сих пор и висит в Академии: «Пир в доме Левия», и, если бы картинам давали подзаголовки, в данном случае можно было бы написать: Или Насмешка над инквизицией.

Говорят, почти все венецианцы вечерами покидают свой тонущий корабль. Слишком высокая квартплата, слишком много туристов. Они живут в Местре, а то и еще дальше, в Венето. Возможно, раньше они и жили здесь, но переехали из-за детей, из-за работы, из-за старости. Теперь они, настоящие обитатели пригородов, сюда не ездят, ну, разве только на работу. Официанты, карабинеры, учителя, медсестры, персонал пароходиков-вапоретто. И меня не оставляет ощущение, что под вечер город немного поднимается из воды, ну, вроде как когда сходишь с трагетто. Но кто же они, люди, что вправе называть себя венецианцами? Не иностранцы и не туристы, а действительно здешние? Подлинные венецианцы, которым и во сне не снится покинуть свой город, что бы ни случилось. Об этом не спросишь прохожих или персонал магазинов, в лучшем случае можно попытаться угадать по тем или иным признакам, кто же такие эти все более редкие существа, которых не прогнали ни все новые орды, ни высокие цены, ни высокая вода. Эти люди не останавливаются на каждом углу, чтобы свериться с картой, они совершенно естественно сворачивают в темный переулок. Они ходят к мессе, когда туристы еще спят. Старик в полутемном, пыльном кафе где-нибудь в Каннареджо[40], читающий венецианские страницы «Гадзсттино». Старые дамы на рынке Риальто, как давние знакомые ведущие с торговками долгие беседы. Женщины, которые не бродят по рынку, но целеустремленно направляются к определенному рыбному лотку. Когда бываешь здесь достаточно долго, можно попробовать распознать такие знаки, венецианский диалект, бурные местные споры, терпеливую очередь возле какой-нибудь муниципальной конторы. Сколько их осталось? Закаленные многовековым опытом и ежедневным противостоянием сотням людей, что спрашивают дорогу, противостоянием русскому или английскому акценту, непоколебимые перед вторжением, опирающиеся на чувство сплоченности, адепты тайного учения, к каковому другие не допущены, узнающие друг друга по одному слову, по одному выражению и знающие, где что дешевле, в котором часу лучше не садиться на вапоретто, с кого не стоит запрашивать туристские цены, знающие, где можно побыть в своем кругу, знакомые с кодами и тайными законами города, распознающие псевдовенецианцев за сотню метров. Это их город, и после отъезда посторонних он вновь станет их вотчиной, этот вечный лабиринт, где дорога известна им одним, город, чьи тяготы они несут как Божию милость.

Вот такие мысли возникли у меня в церкви Сан-Рокко в воскресенье 25 ноября 2012 года, оттого что я смотрел по сторонам. Одни только венецианцы, думал я. Снаружи дождь лил как из ведра. В кафе по соседству, где я укрылся и сидел с чашкой горячего капучино, я заметил маленькую афишу. «Musica е Spiritualita»[41]. Концерт в Сан-Рокко, «Сого Thomas Tallis di Arduino Pertile, Thomas Mazzucchi direttore. Francesco Bravo organo»[42].