Последний день или вроде того. Где я прощаюсь? Утренний кофе с «Гадзеттино» в кафе на Пьяцца-Санта-Маргерита. Напоследок прикидываюсь венецианцем, пытаюсь что-нибудь заказать без акцента, остаться неузнанным, мимикрировать, сижу у окна в тусклом свете солнца — человек с газетой, смотрю на рыбный магазинчик, где сегодня уже не куплю рыбы. Когда я опять вернусь сюда? С того первого визита в 1964-м я пятьдесят лет путешествовал по миру, но всегда возвращался, — особая форма ностальгии. И все же не поселился здесь, вероятно, оттого, что всю жизнь меня не оставляет ощущение, будто я нигде не жил по-настоящему. Но почему тогда любишь это место больше всех других? Я пытаюсь думать об этом, однако дальше «своеобразия» мысли не идут, да я и имею в виду буквальное значение этого слова, «своеобразие». Это несравненный город в его своеобразии, истории, людях, постройках, причем я имею в виду не отдельные постройки, события, характеры, а целостность, соединение очень большого и очень малого. Это сам город, построившие его люди, абсурдная комбинация власти, денег, гения и великого искусства. Сперва они отвоевали свой город у лагуны, потом стали странствовать по большим морям за ее пределом, чтобы снова и снова возвращаться в город, который был им домом, всегда под защиту мудрой, широкой, часто такой спокойной, а порой опасной воды, которая объемлет его со всех сторон и в этом столетии из-за подъема уровня моря стала еще большей опасностью, чем прежде, и, размышляя об этом, я понимаю, что хочу провести этот день на воде, но не поеду ни на Мурано, ни на Торчелло, мне хочется на еще незнакомый остров, на Сант-Эразмо, сад и огород Венеции. В последней прочитанной мною книге Донны Леон «Что не исчезнет» этот остров играет особую роль. Не стану вдаваться в подробности сюжета, для меня здесь важно только одно — описание двоих мужчин, плывущих на весельной лодке по бесконечности этой воды и хорошо знакомых с фарватерами. Читая книгу, я расстелил рядом карту лагуны, именно расчерченные на карте фарватеры прямо-таки завораживали меня. Один из мужчин годами старше другого. В уединении этого островка он поселился после смерти жены и живет совсем один. Тут и там в лагуне он держит ульи и временами их проведывает. Порой они очень далеко, и автор описывает эту даль. Мужчина, сидящий вместе с ним на веслах, — комиссар Брунетта, главный герой всех романов Донны Леон. Брунетта моложе своего спутника, которого зовут Давиде. Он приехал на остров отдохнуть. Оба они хорошо понимают один другого, когда-то давным-давно Давиде выиграл регату с отцом Брунетта, что создает связь. И конечно, Давиде гребет лучше горожанина Брунетти, который очень скоро чувствует, что в этот первый день тело его толком не справляется, а на ладонях появились мозоли. Гребля описана превосходно. Мы еще не знаем, что старший мужчина в конце книги умрет и что смерть его связана с важнейшей темой книг Леон: с коррупцией Венеции и в Венеции, с этим спрутом, который опутывает своими щупальцами все — строительство, недвижимость, усыновление, льготы, рестораны, контрабанду, искусство. Но в первый день речь идет не о коррупции, а о водном просторе, о тишине, о птицах. Сейчас, когда я пишу, карга лежит передо мной. Я знаю, куда они направлялись в первый день, вижу на карте канал Сан-Феличе, но слово «канал» вообще-то вводит в заблуждение. Вода, как на всех картах, обозначена голубым. Но как понимать, когда среди голубизны мелкими буковками выведено «канал Сан-Феличе», а расположены буковки между тонюсенькими полосками более темной голубизны? Эти полоски — берега? Нет, на самом деле это фарватеры в воде, а затем ты их видишь, боковые каналы, тонюсенькие причудливые загогулины, намеки на болотистую землю, осоку, камыши, на землю близко от поверхности воды, для тех, кто любит названия, возникают все новые сюрпризы, Мотта-деи-Куниччи, Осса-рио-ди-Сант-Ариано, а немного дальше Палуде-Маджоре, куда пришли ранние венецианцы, гонимые сначала остготами, а позднее лангобардами, пришли в поисках убежища на болотистые острова, которые станут их городом.

Давиде Казати из книги знает, где можно плыть, где причалить, меж мужчинами царит молчание, нарушаемое только плеском весел, и, читая, я слышал эту тишину, чувствовал, как мужчина помоложе исподволь проникает в тишину другого, все, что они слышат и видят, навевает странное умиротворение. Я знаю, что каждый час от Фондаменте-Нуове в сторону Сант-Эразмо отходит вапоретто 13-го маршрута. Пассажиров немного, останавливаемся лишь один раз, в Виньоле, где летом полно народу, поскольку горожане спасаются там от жары. Двое пассажиров выходят, девушка и мужчина, у которого там велосипед, с легкой завистью я смотрю, как они медленно исчезают в ландшафте, любопытно, какова их жизнь. Когда мы отчаливаем, кажется, будто мир распахивается все шире, но плыть совсем недолго. По-моему, вдали виден Бурано, вапоретто причаливает в Капанноне на Сант-Эразмо, и по движению немногих людей на палубе я понимаю, что здесь надо выходить. Ни о чем не спрашиваю, жду, что будет. Именно здесь в книге Донны Леон Брунетти сходит на берег и встречает Давиде Казати. Я вижу, как к пристани направляются несколько человек, не туристы и не горожане. Сант-Эразмо невелик, но вытянут в длину, эти люди знакомы друг с другом, их лица отмечены печатью здешней земли, воды и ветра. По их взглядам я вижу, что они примечают чужаков вроде нас, вернее сказать, принимают к сведению. Нас на борту только пятеро. Я решил выйти на остановке Сант-Эразмо-Кьеза, думал, что возле церкви найдется кафе, но ничего нет. Мы единственные, кто сошел здесь, остальные отправятся дальше, к конечной остановке. Вапоретто отчаливает, еще некоторое время я слышу шум мотора. Прямо подле церкви высится колонна с раскинувшей крылья птицей на верхушке. В необъятной тишине кажется, что лишь буквы на колонне о чем-то говорят. Сообщают о чести, о героизме, Сант-Эразмо их не забудет, тех, кто пожертвовал свою юность на алтарь отчизны. Правильно ли я понял, не знаю, но речь идет о пунцовом цветке, о цветке, благоухающем человеческой добродетелью. Такая велеречивость приводит в замешательство, а имена здесь не указаны. Церковь низенькая, маленькая, уютная. Двери открыты, но не видно ни души. Рядом с высоким порталом лишь два узких окна, отчего церковь напоминает крепость, может статься, в лагуне водятся призраки. Верхушка фронтона похожа на облако, волны белизны, одна за другой. Внутри мозаика с Христом в венце и Его матерью, византийские ее ноги из мелких камешков стоят на маленьком возвышении, рядом коленопреклоненный святой Эразм. Снова выйдя на улицу, я по-прежнему никого не вижу. В церкви я прихватил листовку, арабскую легенду про султана. Я ее знаю, это «Садовник и Смерть», знакомые нам по знаменитому стихотворению ван Эйка, которое заканчивается незабываемыми строчками, когда Смерть выражает удивление по поводу того, что «Слуга твой поутру трудился что есть сил / И к ночи в Исфаган явиться не спешил. / И если б продолжал он розы обрезать, / То в Исфаган ко мне он мог бы опоздать»[100]. Следующий рассказ — о мастере дзен. Япония, Персия, я вышел далеко-далеко и все же посредине глобального мира. Целое событие — когда позднее мимо проезжает маленький пикап. Наудачу мы сперва идем немного налево, потом направо. Виноградник, дома вдали, тут и там припаркованный велосипед, издалека доносится шум трактора, маленькая гавань, лодки без людей, сваи причала, серый туман, вдалеке низкая земля, почти голландский пейзаж. Невольно я думаю о лодочных поездках, описанных в книге Леон. Меж осокой и камышом плывет ее лодка, сквозь мелкую воду просвечивает песок, который веками используют стеклодувы Мурано. Там тоже царит тишина. Двое мужчин на воде, их лодочка называется пупарин, предшественница гондолы, комиссар Брунетти смотрит во все глаза. «К веслам Бру-нетти был привычен еще с юности, но знал, что мало чем способствовал мягкой легкости этой поездки. Ни малейшего намека на задержку, на тот миг, когда гребок менял силу, — просто постоянное движение вперед […] Они достигли оконечности острова и повернули на восток, следуя береговой линии мимо домов и заброшенных полей. […] Потом он все-таки обернулся посмотреть, как гребет Казати.