Как книга может сделаться садом? В тот день, когда побывал в церкви Босоногих, я прихватил там со стола буклет, где речь шла о саде.

Сады в Венеции — редкость и почти всегда недоступны. Я понял, что при монастыре есть сад и по договоренности можно его посетить. Через несколько дней, позвонив туда, я почуял на другом конце линии некоторую нерешительность, однако еще через несколько дней последовало согласие, и нам назначили время. Мы пришли в маленькую контору рядом с церковью, в здании вокзала, а немногим позже нас представили двум дамам. Я мог бы, конечно, сказать «женщинам» и не погрешил бы против истины, но старшую из двух, которая первой взяла слово, окружала всегда и всюду узнаваемая аура благомыслия и добропорядочных кругов, пожалуй, то, что Нейхоф в одном из стихотворений назвал благоуханьем меда. Вторая дама была более от мира сего, вероятно, родом с одного из островов лагуны, кто знает. Тем утром означенная пара являла собою идеальный контраст. Во всяком случае, обе определенно пребывали в большой неуверенности, но, чтобы прояснить ситуацию, надо вернуться к Терезе и к той книге, какую она позднее написала о своих мистических поисках Бога, Внутреннего замка, о семиэтапном пути, на котором душа, преодолевая сомнения, искусы и прочие перипетии, достигает цели. Дело в том, что эти мысли обрели теперь земную форму в виде сада, указующего на связь ордена с изначальными отшельниками XII века, а одновременно на этапы, какие должно пройти душе на пути к Богу. Во «Внутреннем замке» Тереза говорит о «семи пристанищах», сиречь кельях, комнатах. Терминология у мистиков непростая, и, когда я читаю что-нибудь этакое, меня не оставляет ощущение, будто я должен без лыж отправиться в горы, но фактически оказалось, что в этом саду душа приобщалась к средневековым нумерологическим, медицинским и ботаническим тайнам, воплощенным в его планировке, одна проблема — теперь сад пришел в полнейшее запустение, а дамы — в замешательство, и я не мог притвориться, будто ничего не замечаю. Рассказываю я об этом не затем, чтобы высмеять дам, вовсе нет, я прекрасно понимаю их замешательство и, может быть, даже пристыженность, они давно не бывали в саду, а теперь монахи (их осталось всего четверо) дали им понять, что более не могут должным образом заботиться о саде или же что их бросили в беде, тот, кто обихаживал сад, перебрался в другой монастырь, таково было объяснение, прозвучавшее как предостережение или, собственно говоря, как яркий символ того, что может случиться с душой на пути к высокому. Не хочу я поминать дьявола, но здесь вправду сквозило что-то дьявольское, ведь предельно тщательная, продуманная, спланированная структура пришла в негодность из-за человеческой несостоятельности. В брошюре, врученной нам перед осмотром, мы видели чертеж сада, каким он был задуман, грядки с растениями, аккуратно размеченные «по нумерологическим принципам», а рядом цитата из Эйнштейна, вопрошающая, как такое возможно: «Как преобразовать Девятую Бетховена в картезианскую диаграмму? Иные реальности преобразовать в числа невозможно; музыка насквозь пропитана тайнами. А лишенный чутья к тайне уже наполовину мертв».

Вооруженные этим суровым афоризмом, мы двинулись в путь, маленькая задумчивая группа, в поисках утраченного смысла.

Сад вытянут в длину, собственно, идет параллельно рельсам, проложенным рядом, только сквозь стену нам их не видно. Вместе с дамами мы неторопливо шагаем по тропинкам мимо наименованных числовой символикой грядок с растениями. Невольно я нет-нет да и заглядываю в брошюру и вижу кое-что о числе двадцать один как общем количестве разных растений, которые здесь растут или должны были расти, однако затем сбиваюсь на двадцать один как кратное семи, а вдобавок семь, умноженное на три, и семь и три как священные числа и спрашиваю себя, что бы сказали по этому поводу Тереза и Эйнштейн. Целебные травы, фруктовый сад исчезнувших вкусов, я гляжу на дам, слушаю их, но теперь, когда мы обратились к идее несовершенства, на меня нисходит странный покой, из-за стен долетает шум поездов и вапоретто, шум мира, а здесь, в этом hortus conclusus[63], слышны лишь напевные голоса дам да размеренный звук наших шагов. Я спрашиваю себя, как же здесь было, когда все целое-невредимое цвело пышным цветом, — священное, переполненное смыслами место медитации посреди города гондол и львов. Мы добрались до конца сада, несколько деревьев стоят, словно зябко поеживаясь, все они разные, и это тоже имеет смысл; у меня такое чувство, будто нам необходимо утешить обеих дам, и, когда мы возвращаемся к выходу, я покупаю бутылку «Аква ди мелисса», лимонного бальзама, который раньше готовили здешние монахи, но теперь привозят из веронского монастыря. Так или иначе, кажется, мне довелось увидеть незнакомую Венецию. Где-то орудует лопатой садовник, может статься, все-таки еще есть надежда. Мы благодарим дам, говорим, что многое узнали, и это правда, ведь мы только что побывали посреди Венеции в мистическом саду и в заброшенном уголке горы Кармель, налетевший мартовский ветер гонит нас из рая, но, по крайней мере, не видно ангела с пламенеющим мечом.

В бесконечном ряду возможностей человеческого поведения трудно найти меж двумя людьми большее различие, чем меж аскетичным, но и страстным мистиком Терезой и столь же страстной фигурой рококо — Казановой, который с таким же рвением и последовательностью стремился к другой цели, сугубо собственному способу изучения посредством необычной формы дисциплины, явно воспринимавшейся современниками как распущенность. Можно взять, к примеру, Хильдегарду Бингенскую и маркиза де Сада, но это ничего не даст, нет, с Терезой и Казановой можно хотя бы представить себе, что они встречаются, беседуют в монастырском саду или на стилизованном балконе венецианского дворца, обмениваются мыслями без физических, но с интеллектуальными результатами, discours de la methode[64] или диалог, какой мог бы сочинить Дидро. Венеция неотъемлема от жизни Казановы, подобно опере, каретам, маскам, карнавалу, путешествиям и шелковому шороху женских платьев, особенно когда их торопливо или, наоборот, медленно снимали либо они в благодатной тишине лежали подле кровати, где ждала нагая любовница, вероятно сбросившая их давным-давно. Он тоже был писателем и, как и Тереза, написал книгу о своей, совершенно иной, жизни, где речь шла не о символическом саде, но о формах любви, и эту книгу, как и «Внутренний замок» Терезы, читают по сей день. О нем тоже снят фильм, я видел его много лет назад и теперь знаю, что режиссер, которым я безмерно восхищался, абсолютно не понимал того, о ком снимал фильм. Феллини, а режиссером был именно он, видел в Казанове одержимого сексом робота, этакий аутоматон, помнится, в иные минуты фильма Дональд Сазерленд у него даже двигается как автомат, почти утратившая подвижность, механическая, заводная, набеленная кукла, в моей памяти довольно мрачная, и странным образом это, пожалуй, единственное, что фактически сохранилось в моей памяти, это и еще шелковые, кружевные, атласные шорохи сбрасываемой одежды. Поскольку же теперь я сам живу в узком переулке, сей аспект здешней жизни нельзя оставить без упоминания. Окно напротив большей частью закрыто, но порой сквозь щели в ставнях вдруг проникает свет. В переулке нет ничего дворцового, однако звуки, а в первую очередь предоставляемые визуальные возможности могут оказаться достаточно волнительными для кого-нибудь с вуайеристскими или иными эротическими наклонностями. Есть в этом городе и дворцы, за которыми прячутся переулки, есть причалы, набережные, балконы, закоулки, возможная геометрия сокрытого, внезапный проход к каналу, тьма погреба. Глаз — камера, он может проникнуть всюду. Чуть приоткрытое окно, обрывок услышанной фразы, шепот в полумраке, прохожий в маске, особенная торопливая походка, дверь, позволяющая перед закрытием углядеть тень двух людей, — все из арсенала немого кино, потому что не нарушается шумом автомобилей. Жесты призраков на мосту, шелест просторного плаща, наброшенного на женские плечи, плеск весел — ночью этот город по-прежнему хранит свои секреты, хранит, но не прячет, являет их как тайну или как загадку. Люстры за высокими окнами, люди за стеклом как танцоры без музыки, зашторенное водное такси, бесшумно скользящее мимо, причем за рулем никого не видно, внезапно взлетающая чайка, ночная гондола с двумя пассажирами и безмолвным гондольером, шаги прохожего, твои шаги на территории мертвого времени, когда чуешь вдали воды лагуны, бесконечной черной поверхностью объемлющей все вокруг и как бы убаюкивающей город всеми своими историями. В такие часы действует фантазия, сокрытые образы стремятся стать словами. Волны в воде мягко колышутся, словно запятые и точки в рассказе, который тебе нужно поведать, в рассказе о твоем прежнем «я» в этом городе, о ком-то исчезнувшем и забытом, растворенном в бренности, коей здесь куда больше, нежели во всех других знакомых тебе городах, а одновременно — странная оживленность, потому что мир здесь таков, каков он есть, маскарад без маски, лицо для простого существования.