Но где же мой «Hair Trunk»? Для Марка Твена загадочный, обитый шкурою сундук — по-моему, таков единственно возможный перевод — примерно средоточие, пожалуй, даже главный персонаж настенного буйства. Справа от папы и дожа стоят толстосумы с развевающимися флагами, дальше я вижу солдат, барабанщика, мужчину, повисшего на колесе и стволе пушки, потом огромного коня, о котором упоминал выше, но лишь теперь замечаю, что его сопровождает второй белый конь, а меж двумя белыми конями как контраст втиснут черный мужчина. Еще правее кто-то трубит в рог (кажется, так говорят?), и «с этой минуты, — пишет Твен, — все прочее на сорокафутовом полотне теряет всякое очарование: вы видите сундук, обитый шкурою сундук (Hair Trunk, оба слова у Твена с прописной), — и больше ничего, а увидеть его — значит пасть перед ним ниц». Я хочу увидеть, но толком не вижу, что он имеет в виду, и не вижу вполне закономерно, ибо Твен продолжает: «Бассано неслучайно вкрапили по соседству со своей Главной Идеей несколько деталей, коих назначенье — лишний раз отвлечь и рассеять внимание зрителя». Что касается меня, то они преуспели, ведь сундука я по-прежнему не вижу, но, разумеется, так и надо: ты видишь его, только увидев, и вот тогда понимаешь, что мастер-рассказчик морочил тебе голову. За грандиозным конским крупом лежит на земле зазубренная алебарда, дальше стоит мужчина с тяжелым завязанным мешком на спине, а за этим босоногим человеком следует еще один, в синем, и — да-да, я догадываюсь, какое огромное удовольствие испытывали художники, изображая эту многоликую толпу, — наконец-то я вижу его, еще почти скрытого под стволом пушки: маленький, обитый мехом сундучок, вещь, которая, по Твену, являет собой квинтэссенцию всего огромного полотна. А что затем видны еще один мужчина, высокая корма галеона, воздух неописуемой голубизны и ниже еще несколько кораблей на рейде, уже не имеет значения. Я пытаюсь получше рассмотреть маленький сундучок, мех прибит блестящими медными гвоздиками, в полумраке зала сей главный персонаж почти незрим, замысел Твена удался, я забыл о папе и доже, мне хочется знать только одно: что думают об этом искусствоведы и читал ли когда-нибудь Генри Джеймс рассказ своего столь иного соотечественника и коллеги. Розелла Цорци не говорит об этом ни слова и я продолжаю путь по огромному зданию. В окно одного из коридоров я вижу, что по-прежнему идет дождь, слышу вдали корабельный гудок, вспоминаю, что поныне существующий монастырь Сан-Джорджо расположен всего лишь одной остановкой вапоретто дальше, тот монастырь, где восемьсот лет назад уединился дож Дзиани, не зная, что три века спустя его почетное место рядом с папой на этой картине перейдет к обитому шкурой сундучку, по воле писателя из той части света, которая в годы его правления еще и открыта не была.

«Prezzo a richiesta! Цена по спросу! FOR SALE!!» Так гласит обложка иллюстрированного приложения к «Коррьере делла сера» от 22 февраля, которое я сохранил. Над Большим каналом висит озаренное солнцем облако, вечерний настрой, гондольер ведет пустую гондолу по серой воде, видишь огни уличных кафе, фасады, вапоретто вдали и читаешь крупные белые буквы заголовка: «VENDI-АМО VENEZIA? — Мы что же, продаем Венецию? Распродажа?!»

La Serenissima, Светлейшая — буквальный перевод эпитета, на протяжении многих веков связанного с Венецией. Но так ли это по-прежнему?

В приложении помещена большая фотография, один из тех хитрых снимков, в каких город можно сжать или, наоборот, расширить, собрать перспективу в углу, где нет ничего интересного, и тем самым все запутать. Большей частью таким манером стремятся что-то доказать, и здесь именно такой случай. Слева впереди узкая протока, это Большой канал, на другом берегу — Санта-Мария-делла-Салюте, большое здание возле узкой протоки. Пейзаж не вызывает никаких ассоциаций, лишь церковь определенно узнаваема. Куда узнаваемее огромное круизное судно за нею, которое благодаря монтажу словно превышает размером половину города, рядом или перед ним можно поставить пять Салюте. За судном — водный простор, в конце концов мы по-прежнему в Светлейшей, но в сером небе над нею крупными буквами написано «Noi Veneziani? Non stiamo serenissimi!! — Мы венецианцы? Мы больше не светлейшие!!» Автор рассказа — Тициано Скарпа, но меня с моим несовершенным итальянским он тотчас сбивает с толку, поскольку обращается к кому-то (думаю я), кто живет под ним. «La riconosco, я ее узнаю, — говорит он, — ё una pantegana grossa (а вот это слово мне незнакомо), большая крыса, здоровенная крыса, что живет подо мной».

Тициано Скарпа — автор романов и изящной книги о Венеции, венецианская крыса у него дальше говорит: «Одного нам, венецианцам, не дано. Мы не можем спрятаться. У нас нет метро, нет возможности укрыться под землей, мы живем на поверхности, живем без подсознания, Венеция построена на болоте, жители — самые поверхностные люди на свете, нам некуда скрыться, чтобы сохранить свою идентичность. В других городах есть катакомбы, бункера, у нас же нет противотуристических убежищ, чтобы защититься от воздушных налетов low cost[99] туризма».

Амстердамцу это вполне понятно, хотя метро у нас есть. В статье читаешь обо всем, что происходило у тебя на глазах в последние годы, но с цифрами. Лишь 55 000 венецианцев осталось в городе, который ежегодно принимает 30 миллионов туристов. Венеция фактически уже больше чем продана. В районе Сан-Марко 90 процентов ресторанов принадлежат китайцам, албанцам и выходцам с Ближнего Востока. Дальше следует речь в защиту города. Доходы, приносимые Венецией, огромны. При всей пропаганде и рекламе, заманивающей туристов в Италию, Венеция с ее историей, со всеми ее баснословными художественными сокровищами и ее Бьеннале — одно из наиболее привлекательных мест. Деньги миллионов туристов остаются не только в городе, но и уходят в Рим. А в таком случае итальянское государство, наверно, в свою очередь может сделать хоть что-нибудь, чтобы защитить город? От опасностей воды, от упадка?

Не говоря уже о мафии, ндрангете, по-прежнему существует беспредельная бюрократия. Достаточно прочитать два детектива Донны Леон (они выходят по всему миру, но не в Италии), чтобы понять, что творится. История последних лет, полная сопряженной с коррупцией и скандалами борьбы против постоянно усиливающихся наводнений, являет собой весьма драматичный пример. Затем автор «Коррьере делла сера» цитирует некого гондольера. Раньше он перевозил людей, которые готовы были не просто полчаса тупо торчать в гондоле, они кое-что знали о городе, просили отвезти их в определенные церкви, эти люди приезжали действительно из любви к городу, ученые, вполне почтенный вид туристов. Мне знакомы и рассказы о других туристах, знакомы и стратегии, какие венецианцы изобрели для себя, чтобы избежать этой заразы, отречься от нее, знакомы и демарши против крупных судов, тихое и не очень тихое сопротивление.

В эти студеные недели февраля и марта большой наплыв немного схлынул, венецианцам нет нужды в своих любимых кафе толкаться среди иностранцев, которые усаживаются на их законные места за столом завсегдатаев, и, записывая эти строки, я отдаю себе отчет, что и сам тоже турист, что вновь могу уехать, прежде чем наступит лето и заявятся огромные орды, причем все конечно же вдвое и еще раз вдвое больше, чем говоришь, но, когда приезжаешь сюда уже столько лет, можешь прекрасно представить себе чувства венецианцев, распродажу, ощущение, что другие медленно, но верно захватывают твое прирожденное право, то право, какое ты считал неотъемлемым, люди, не говорящие на твоем языке, топчут твои воспоминания, не ведают секретов, из которых всякий город состоит для коренных обитателей, вещи, которые невозможно ни объяснить, ни растолковать, если только сами чужаки, благодаря тому, что он или она написали или сделали, не стали частью истории города, как некогда Монтень, Байрон или Казанова, а позднее Генри Джеймс и Эзра Паунд, или Пегги Гуггенхайм, Томас Манн, Эрнест Хемингуэй и Мэри Маккарти, имена, принявшие цвет города, ибо их обладатели жили здесь или писали о нем.