Это происходит неотвратимо. С утра до вечера ты бродил по Академии, осмотрел квадратный километр живописного холста, сейчас четвертый, шестой или восьмой день, и у тебя такое ощущение, будто ты плыл против могучего потока богов, царей, пророков, мучеников, монахов, дев, чудовищ, будто все время странствовал с Овидием, Гесиодом, Ветхим и Новым Заветом, будто жития святых, христианская и языческая иконография следуют за тобой, будто колесо Екатерины, стрелы Себастьяна, крылатые сандалии Гермеса, шлем Марса и все львы — каменные, золотые, порфировые, мраморные, из слоновой кости — предназначались именно для тебя. Фрески, гобелены, надгробные памятники — все насыщено значением, указывает на подлинные или вымышленные события; полчища морских божеств, путти, папы, султаны, кондотьеры, адмиралы — все они требуют твоего внимания. Стремительно летят по плафонам, глядят на тебя живописными, вытканными, нарисованными, изваянными глазами. Порой ты по нескольку раз на дню видишь одних и тех же святых, в готическом, византийском, барочном или классическом облике, ведь мифы могущественны и герои приспосабливаются, Возрождение или рококо, не все ли равно, лишь бы ты смотрел, лишь бы их сущность сохранялась. Когда-то они были призваны выразить могущество своих владык, в те времена, когда всякий знал, что они знаменуют — Добродетель, Смерть или Утреннюю Зарю, Войну, Откровение, Свободу, они играли в аллегориях назначенную им роль, чтили память святых и Отцов Церкви, военачальников и банкиров, теперь мимо проходят другие армии, армии туристов, которые уже не понимают их образный язык, уже не ведают, что они означают или означали, осталась лишь их красота, гений создавшего их мастера, и так они и стоят, племя каменных гостей, помахивающее руками с фасадов церквей, выступающее из trompe-l’oeils[11] дворцов, детища Тьеполо и Фумиани, летящие в воздушном пространстве, и снова обезглавливают святого Юлиана, снова Мадонна качает свое дитя, снова Персей сражается с Медузой, а Александр беседует с Диогеном. Путешественник отступает перед этой силой, ему ничего больше не хочется, только сидеть на каменной скамье на берегу, смотреть, как утка-чернеть выискивает добычу в мутной зеленоватой воде, смотреть на движение самой воды и щипать себя за плечи, чтобы удостовериться, что он сам не изваян из камня и не изображен на холсте. Может быть, думает он, в Венеции больше Мадонн, чем живых женщин? Кто-нибудь знает, сколько их на самом деле — живописных, изваянных, вырезанных из слоновой кости, отлитых в серебре венецианцев? Только представить себе, думает он, но лишь потому, что очень устал, а вдруг все они когда-нибудь взбунтуются, покинут свои рамы, ниши, predelle[12], постаменты, гобелены, фронтоны, выгонят японцев, американцев, немцев из гондол, займут рестораны и, вооруженные мечами и щитами, в пурпурных мантиях и коронах, с трезубцами и крыльями наконец-то потребуют платы за десять веков верной службы?
День мелочей. Наперекор холоду и ветру сидеть на баке вапоретто, под хлещущим дождем, перепрыгивать со сходней на палубу и с палубы на сходни, желая день за днем переправляться вот так, на вапоретто, чтобы вокруг всегда была подвижная водная стихия, обетование путешествий. Давным-давно, в 1177 году, могущественные венецианцы принудили Барбароссу здесь, во дворе собора Сан-Марко, поцеловать туфлю папы Александра III, а затем на площади помочь Его святейшеству подняться в седло папского мула. В благодарность папа даровал дожу перстень, которым тот каждый год в день Вознесения сочетался браком с морем: «Обручаюсь с тобою, море, в знак истинного и вечного господства». Впоследствии море не раз обманывало своего нередко нового, но всегда того же супруга, и только в одном оно хранило верность: до сих пор каждое утро на каменных столах рыбного рынка серебрятся сокровища, orata и spigola, саропе и sostiola, то бишь дорада, зубатка, макрель и иная рыба, названий которой на моем родном языке я не ведаю, и пестрят прочие краски — сепия каракатицы, перепачканной собственными чернилами, будто неловкий писарь, багрянец еще живого, извивающегося anguilla[13], сплошь в крови от ножевых насечек, краб, который восемью своими ножками упорно цепляется за жизнь, живые камешки мидий, устриц, сердцевидок — в Средние века их бы узнал каждый, как узнал бы и Пескерию, Рыбный рынок, уже более тысячи лет располагающийся на Большом канале у моста Риальто, рядом со старейшей венецианской церковью Сан-Джакометто. Нод не в меру большими часами с одной стрелкой и двадцатью четырьмя огромными римскими цифрами я прошел внутрь, миновал пять стройных колонн с коринфскими капителями, которые аж с 900 года глядят на рыбу и зелень. Если я правильно понял свои путеводители, все здесь переделано-перестроено, однако мне сейчас недосуг вдаваться в историю искусств. Старый священник в зеленом облачении благословляет прихожан и намеревается еще что-то сказать. Церковь полна людей и похожа на гостиную, где все в пальто. Они тут среди своих, знакомы друг с другом, и кажется, будто им известно, что в этом месте молятся уже полторы тысячи лет, будто они лично стояли у смертного одра римских богов и слышали за стеной и своеобычный ропот Реформации, и шум Французской революции, и лязг железного занавеса, и крики из Дворца спорта. А здесь тем временем ничего не изменилось. Тот, кто позднее обнимал в Турине извозчичью лошадь[14], вроде как доказал, что Бог умер, но эти люди до сих пор обращались к Нему теми же словами, какими обращались всегда, вот и теперь старик прошаркал к алтарю святого Антония, поднял вверх реликвию святого, стеклянный сосуд не то с косточкой, не то с клочком власяницы, я не разглядел. Священник вопрошает, поможет ли великий пустынник нам в нашей debolezza. После я на всякий случай отыскиваю это слово в словаре, и оказывается, что оно означает «слабость», ничего не скажешь, вполне подходящий перифраз. По окончании мужчины еще некоторое время беседуют под шестью лампадами, где за красными стеклами теплятся масляные огоньки. Священник удаляется, накинув поверх облачения тоненький пластиковый дождевик, все обмениваются рукопожатиями. Я бросаю взгляд на исповедальню. Она завешена грязной лиловой шторкой, исповедующийся не имеет возможности спрятаться, человек, шепчущий здесь о своих грехах, с тем же успехом мог бы кричать. Стены еще нашептывают рассказы о гильдии разливателей масла (travasadori d’olio), об изготовителях решет для зерна и о грузчиках, о доже, который на протяжении веков каждый четверг перед Пасхой приходил почтить святого, но в Скуола-ди-Сан-Джорджо-дельи-Скьявони у меня свидание с величайшим из всех венецианских живописцев — с Витторе Карпаччо. В Академии у него отдельный зал, где попадаешь в плен его вселенной, когда на всех четырех стенах он рассказывает легенду о святой Урсуле, цикл картин, достойный целой книги. Здесь, в Скуола, великолепие не меньше, но сегодня я вернулся в это маленькое уютное помещение, чтобы увидеть лишь одну картину, образ величайшего святого среди писателей и величайшего писателя среди святых — Августина Гиппонского. Быть может, оттого, что на этой картине изображена комната писателя, куда мне тотчас хочется попасть. Ладно, на митру на алтаре, посох, образ Христа с крестом и хоругвь я не притязаю, но превосходный свет, раскрытые книги, партитура, раковина, как будто бы Cypraea tigris[15], богатые переплеты папок у левой стены, в которых, верно, находятся рукописи, пюпитр для книг, интригующее письмо, лежащее прямо на полу, маленькая мохнатая собачка, выставившая передние лапки вперед, поднявшая вверх нос и черные блестящие глазки, — тому, кто не сумеет писать тут, лучше вообще не пытаться. Сам святой запечатлен в мгновение наивысшей тайны, в миг вдохновения. Он держит перо в воздухе, свет потоком льется в комнату, он слышит, как формируются слова, и уже почти что знает, как их напишет, секундой позже, когда Карпаччо уйдет, он окунет перо в чернила каракатицы и напишет фразу, которая хранится теперь во всех библиотеках мира в одной из его книг.
