– Пухляш, – с сожалением произношу я, – прости меня.

До меня доходит, что она кричала не просто так и, похоже, я действительно причинил ей боль, поддавшись бешенству. А еще, похоже, она не врала мне. Это я, как какой-нибудь придурошный подросток, просто не заметил, как порвал ее. Я испортил все, что так долго выстраивал. Мне никогда не вернуть ее доверия.

Несусь в комнату, набирая по дороге Романова. Ору в трубку, что везу Риту в его больницу. Пусть поднимает своих врачей. Друг дает добро, не задавая вопросов. Натягиваю первые попавшиеся джинсы и футболку. Несусь обратно в комнату Риты. Одеваю на нее трусики, вкладывая в них маленькое белое полотенце, взятое из ее ванной. Брюки, свитер. Заворачиваю ее в меховое покрывало и несу в машину. Девчушка ревет, сгибается на заднем сиденье, куда я укладываю ее, бормочет что-то о том, чтобы я не смел больше ее трогать. Все это не имеет значения. Судя по огромному кровяному пятну на ее кровати, она потеряла много крови буквально за несколько секунд, и ее необходимо остановить как можно скорее. И только это сейчас важно.

Несусь по ночной трассе, покрытой свежевыпавшим снегом. Набираю Кобаря, у него вторая отрицательная группа крови, такая же, как у пухляша. Прошу срочно приехать в больницу Романова. Леха спрашивает, что случилось, но я отключаюсь. Он приедет, я знаю это точно. Я отвечу на все их вопросы потом, плевать, как они отнесутся к тому, что я сотворил с этой девочкой.

Заношу малышку в больницу, замечая, что внедорожник Романова уже стоит на стоянке. Он ждет меня в пустом коридоре вместе с мужчиной в белом халате и двумя девушками. Это врач и медсестры, делаю вывод.

– У нее кровотечение, – поясняю им на ходу, занося пухляша в палату и укладывая на приготовленную кровать, – из… из… оттуда… я слишком резко… я причинил ей боль…

В моей голове сумбур, тело колотит. Я готов отрезать любую часть своего тела, чтобы вернуть время назад и повести себя иначе.

– Крови не было, она вылилась потом… много…

– Мих, пошли, они разберутся, – твердые руки Романова ложатся на мои плечи, и друг выводит меня из палаты.

Смотрю на закрывающиеся ореховые глаза и шепчу "Прости". Опираюсь на холодную кафельную стену рядом с палатой, сползаю по ней и бьюсь о стену затылком. Черт! Как я мог так поступить с ней? Она такая маленькая, невинная, моя мечта… девчушка, ворвавшаяся в мою жизнь и изменившая ее.

Леха появляется минут через десять. Хирург заводит его в палату. Я не успеваю объяснить ему, что произошло, но друг смотрит на меня с разочарованием в глазах. Я знаю, Леха никогда не позволил бы себе такого. Плевать. Пусть он больше никогда не назовет меня другом, не подаст руки, не скажет мне ни слова. Но он сдаст кровь для Риты, это я знаю точно.

– Мих, – Романов садится рядом и протягивает стакан с водой, – выпей.

Нет, это не вода. Тут водка, или спирт. Мотаю головой, отказываясь.

– Выпей-выпей, тебе надо.

– Я ошалел, – говорю тихо, мне надо выговориться, – не почувствовал, не поверил ей, что не было никого. Думал, на.бать хочет. А она кричала, – в глазах становится сыро, черт, я в жизни не плакал, даже когда мама ушла, не ревел, а сейчас не могу сдержать слез. – Юр, кричала, что больно, а я… я… бляяя, – смотрю на яркий свет лампы на потолке, желая ослепнуть, чтобы больше не видеть этой картины, которая лишь теперь предстает передо мной во всей своей жуткой грязи, – я же ее всю разорвал… как она теперь…

– Зашьют, и будет как новенькая…

Спокойный, тихий, размеренный голос друга отдается в ушах больным страхом. Он спокоен! Как он мог так спокойно произнести эту страшную фразу? "Зашьют, и будет как новенькая", мол, пользуйся дальше, словно машину починили, и езди, как раньше. Поворачиваю голову к нему. На лице друга не дергается ни один мускул. Оно, мать его, спокойно… Этого человека ничто не может вывести.

– Че смотришь? – он делает глоток из стакана и снова протягивает его мне, принимаю. – Самуилыч починит твою Риту, – чеканит железный человек, – а ты будешь склеивать ее.

Не могу поверить, что он говорит это. Словно это что-то обыденное. Словно ничего страшного не случилось.

– Кусочек за кусочком, – четко продолжает монотонный голос. – Возможно повезет, и она…

– Заткнись! – рявкаю я.

– А что ты хотел услышать? – усмехается этот монстр. – Пожалеть тебя? Или ее? Не вздумай. Станешь жалеть, придется отпустить. Сам не сможешь ее каждый день видеть.

– Я не ты, – мотаю головой, пытаясь уверить себя в правдивости своих слов. – Я не хотел… это вышло случайно…

– И не оправдывай себя, Коршун. Иногда каждый из нас совершает поступки, которых мы не хотим. Но мы должны жить с ними дальше, как бы не было противно. Дашь слабину и сломаешься. Выпей, – ждет, подталкивая стакан с алкоголем к моему рту, и я вливаю в себя всю обжигающую жидкость. – А теперь закрой глаза, прокрути в башке все, что произошло, каждую мелкую деталь…

Делаю, как говорит друг. Вижу, словно в замедленной пленке, как сопротивляется девчушка, как дрожит пухленькое тельце, и как останавливается, сдаваясь. Как тонкие соленые струйки стекают из глаз на яблочные щечки и вниз.

– Возненавидь себя, отматери, разбей что-нибудь, – глаголит сухой голос, – или сломай кого-нибудь… и живи дальше… а то, что в башке прокрутил забудь, иначе тебя самого не будет.

А может, он прав? Романов знает, о чем говорит. Он уже больше года борется с тем, что натворил. И у него получается судя по тому, что Орловской явно лучше. Только я не Юран. Я не бесчувственная машина, я не могу приказать себе не думать о том, что в голове. Да и мало кто может. Мой друг словно и не человек вовсе, контроль над эмоциями его самая сильная сторона. А я…

– И ее не будет. Ненавидь себя, презирай, Коршун… но ей еще тяжелее. Ее то надо вытащить. Так что выкинь из головы слабость. Ты должен быть рядом, когда будешь нужен.

Я буду. Не факт, что буду нужен. Скорее всего пухляш плюнет в мою сторону и я больше никогда ее не увижу. Но я постараюсь сделать так, чтобы этого не случилось.

– Я смогу все исправить? – зачем-то спрашиваю.

– Мы можем все, чего хотим, – следует хриплый ответ.

– Романов, – открываю глаза, чтобы увидеть друга, – а ты точно человек?

– Моя жена уверена, что нет. А я каждое утро еб.шу грушу, чтобы почувствовать боль и доказать себе, что да.

Молчим пару секунд, смотря друг на друга и взрываемся хмельным хохотом. Откидывая голову на кафель стены, протягиваю Юрану пустой стакан, и он наполняет его снова. Мне необходимо это сейчас. Выпиваю половину, отвлекаясь на звонок мобильника друга.

– Тинуль, все в порядке, Рите стало плохо, перенервничала девчонка. С ней все будет хорошо, не переживай… Нет, ты не приедешь, ты останешься в отеле… ты слышала меня? Умница… Я не скоро приеду, не жди, ложись.

"Нервничает" – поясняет Романов, убирая телефон в карман брюк.

***

Мне не больно. В голове что-то кружится и гудит. Я почти ничего не чувствую. Даже руки словно ватные. Я в больничной палате. Свет приглушен. Тишина. Я помню, как Миша нес меня к машине. И мне страшно, что он где-то тут. Я не хочу его видеть. Кого бы попросить забрать мои вещи из его дома? Я могла бы пожить у бабы Кати. Хотя нет… тогда придется рассказать ей о случившемся, а в ее возрасте нельзя нервничать. Можно напроситься на постой к Хомяковой. Она не откажет. Я смогу пожить у нее какое-то время, пока не решу квартирный вопрос. Можно попроситься в "Спортивный квартал", вдруг они примут меня обратно? Так же можно снова спросить про общежитие…

– Рита, ты как?

Замираю. Это кто спросил? Поворачиваюсь на голос. Друг Миши лежит на соседней кровати в одних брюках. Его правая рука перевязана. Улыбается.

– Леша? Ты тут откуда?

– Тебе срочно нужно было переливание. У нас одна группа. И кровь в нас теперь тоже одна, так что наслаждайся, мы почти родственники.

А мы из без общей крови похожи – почему-то говорит мне сознание. У Леши почти такого же цвета волосы, а карие глаза отличаются от моих золотистым оттенком, явно выделяющимся в ярком свете больничных ламп.