Его детство покрыто слоем пыли и тумана. Маленький мальчик в многодетной семье рабочих. Жили они, как любила утешать себя матушка «довольно скромно, но не хуже других таких же семей». Не хуже других…довольно скромно — да они жили банально бедно, вели полунищенское существование! От уличных бродяг их отличал только собственный угол, выделенный фабрикой отцу да наличие семьи. Одна правда была в словах матери — так жили еще десятки тысяч семей.

Тогда еще просто Рон все больше злился на эти присказки. Дико злился, только поначалу довольно тихо. Злился на мать, что пыталась убедить себя и всех вокруг, что в их положении нет ничего постыдного и даже гордилась, мол вот какая у нас семья, и муж мой работящий. Конечно, работящий, только вот толку! Собственно, злился он и на отца, что уже 20 лет работал за какие-то гроши, не пытаясь что-то менять. На братьев и сестер, которые методично и слепо повторяли судьбу родителей, вырастая и плодя точно такие же обреченные ячейки общества. На окружающих, знакомых, лавочников, мерзкий грязный город, религию. Последняя вообще не давала шансов на выбор даже эмоций, не то, что своей доли: родился бедным, так не порок, неси свои страдания достойно не жалуйся и терпи во имя Господа нашего Всевышнего. Одна только мысль о необходимости так провести всю свою жизнь и врать своим детям, а может и самому себе, претила ему.

Хотелось вырваться, хотелось не думать будет у тебя ужин сегодня или нет, не видеть грязи, не морщиться от неприятных запахов, которыми пропитался на две жизни вперед. Хотелось черт возьми хотеть! Да, банально хотеть и брать, что хочешь. Просто потому, что можешь это! Вон ту красивую безделушку или пирожное с вишнями, покататься на лошади, а может даже купить своего коня, настоящего, вороного или рыжего, как у начальника фабрики. В конце концов маме платьев, папе костюм добротный и целую комнату для жилья. А может и домик. Такой, где всегда есть теплые одеяла и можно спать в тишине хоть весь день. Чтобы никогда не сказать больше, что вот «как у всех, ничем не хуже».

Неет, вот тогда будет гораздо лучше. Вот так, когда он к ним придет и прямо таки кинет правдой в лицо — мол, выбирайте, цена не имеет значения, все, что пожелаете, да побольше, каждому куплю. Твой сын покажет, как можно жить. Даа, от этих мыслей тогда делалось хорошо. Ярость грела лучше дырявого пальто зимними вечерами.

А еще делалось горько. Потому что даже тогда Рон понимал, что скажи им это, покажи, дай выбор — они не выберут, просто не смогут. Этого нет в их мире. У них не бывает лучших коней и платьев с вышивкой, они не едят заморские пирожные и не ездят в обитых красным бархатом экипажах. Если захотят чего-то, то какого-то посредственного, стремясь, скорее сэкономить, чем узнать, что же меня на самом деле порадует. А купив, как им кажется, самое лучшее (выгодное), запрячут в дальний ящик дожидаться черного дня. Совсем не понимая, что вся их жизнь — один бесконечный черный день. И не была бы она столь черна, если бы все это добытое непосильным трудом добро приносило хотя бы половину отведенной ему пользы.

Э, а ведь, пожалуй, и правда, интересно было бы узнать, где и как сейчас живут его родные: и мама, и папа, и братья с сестрами. Помниться, первое время после того, как стал герцогом, он даже пытался их найти, отправлял посыльных на улицу, где они раньше жили, наводил справки среди рабочих, делал выписки из церковных книг. Узнал только, что отца как будто уволили, то ли за пьянство, то ли за то, что хуже стал работать от старости. Они куда-то переехали, кто-то выскочил замуж, кто-то умер от болезни. Или то уже было про соседей. Сам он тоже порывался поехать, посмотреть, да все дела, разработки. Странно даже, что так долго лелеемые мысли просто забылись. Видимо, не такие они были и важные.

Уже в шесть лет маленький Рон твердо уверился, что ему нужна магия (ведь со следующего года брали на настоящую работу, а работать за мелочь, вступая в порочное колесо, перемалывающее людские жизни как жернова, он категорическим не хотел. Тем более что его детский ум никак не желал понять, почему, например, он должен получать за свою работу в три раза меньше, но выполнять норму при этом наравне со всеми. «Дети — это просто слабые взрослые, им меньше надо — они и меньше получают» — твердили газеты, соседи и … к его сожалению, родители, желавшие получить еще одного кормильца, хоть бы его заработок не мог прокормить даже его самого.

А ведь это были всего лишь дети. Дети, с их несформированным организмом, которые помогали по дому, как только научались ходить. Дети, у которых не было детства. Правда, говорят само понятие детство придумали совсем недавно и то только для тех, кто может это детство себе позволить. Тогда они просто не знали, что они дети. Маленькие взрослые — такие же, как все, только чуть менее уставшие и чуть более восторженные.

Сначала, он помогал по дому, ну как дому, их углу — клопов там потравить, последить за маленькими, пока мать где-то добывала ужин (и тогда это считалось удачным днем). Потом носил записки или газеты, если повезет (а ему в этом не везло). Маленький и тщедушный, он не вызывал доверия у господ. У такого все отберут за первым же углом, лишив несчастного и газеты, и монеты.

А дальше маячило два пути: завод или подмастерье. У всех мастеров были свои дети и другие родственники. Поэтому ждала его лишь ненавистная фабрика, угнетавшая жителей города не хуже замков древних феодалов. Ты рождаешься и видишь на возвышении эту громадину, которая давлеет над тобой. Ты растешь и наблюдаешь, куда стекаются все соки, а вытекают только отходы и человеческий жмых. Ты смиряешься, покоряясь ее монументальной силе. Ты медленно умираешь, а она продолжает стоять, нерушимая.

Это место, куда поступает подросток и старается удержаться до самой старости. Нельзя забывать, что таких как ты, голодных и нищих — миллионы, а фабрик — раз, два и обчелся. Уйдешь ты — придут другие и поверь, будут гораздо сговорчивее. Владельцы же, в свою очередь, ищут все новые и новые ухищрения, чтобы платить меньше. Ведь то, что сейчас Аарон знал под словом «безработица» только росло. И все это было на руку хозяевам — спрос на работу рос, предложение по оплате падало. На одно вакантное место были десятки желающих. Рабочий день доходил до 16 часов в день, многие ночевали, не отходя от станка. Самые счастливые получали койку, одну на двоих, а особо отличившиеся — целый угол. В такие периоды могли задуматься и о семье.

Да где ее возьмешь с таким графиком и условиями? Не приведешь же беременную жену на лежак, который вы делите со сменщиком. Только все равно как-то жили… Выживали. Зачем-то плодились и совсем безвестно умирали.

Отдушиной от тяжелого дня была она — рюмочная! Размещалось это заведение чаще всего у ворот завода. Обессиленные после смены работяги мечтали хоть о какой-то отдушине и нет, нет, да заглядывала туда. Нет денег? Это совсем не беда, мы нальем тебе в долг. Не боимся ли мы, что жена или нужда вынет деньги из твоего кармана раньше нас? Не переживай, тут все схвачено: управляющий фабрики заплатит нам вперед тебя. Как это? Очень просто — твой долг вычтут из твоей зарплаты и отдадут нам. И кто ж виноват будет, если окажется, что ты и вовсе не увидишь денег?

Он слышал, что там далеко за морем, такую же роль исполняли притоны. Люди, с узкими глазами, выращивающие так любимый этой страной чай, приходили туда дышать и так говорят, расслаблялись, что больше не вставали никогда.

Такие и были все радости жизни рабочего: рюмочная, где наливали отвратное пойло в немытую тару, бордель, куда могли скинуться бригадой в день получки, да уличные представления, выпадающие на церковные праздники, когда всем давали выходной.

На одном из таких одной дождливой серой весной давали «мистерию». Людей набежало, тьма. Актеры все были какие-то тощие, в грязных тряпках, но говорили складно и странно, для ан-ту-ра-жу. Старину, значится, изображали. И рассказывали про колдуна, великого и всесильного, который исполнял человеческие желания. Маленький Рон смотрел во все глаза. Смотрел и понимал, что он бы, он бы загадал! Он бы не поскупился! Не денег там, не дом, а силу. Настоящую магию, чтобы творить все, что хочешь. Для себя, для других. Все-таки было видимо у него детство, если в его маленьком мире, состоявшем из семьи и трех улиц, он мог себе вообразить что-то такое. Да не просто вообразить, а искренне поверить. Буквально стать одержимым.