Сначала чуть слышно, а потом всё громче и увереннее стала Вера рассказывать ночи то, что лежало у нее на душе. В какой-то момент ей почудилось, что кто-то очень добрый и мудрый слышит ее речь и печально вздыхает где-то совсем рядом с ней.

Ветерок дрожью прошелся по воде, послышался всплеск рыбы, осиновая листва прошелестела что-то очень приветливое и очень сокровенное, что никогда не поймет человеческое сердце, привыкшее слышать только само себя. Нет, это Вере не почудилось, это было въявь: к ее голосу прислушивался таинственный повелитель ночи, может быть, он что-то и говорил ей в ответ, но понять его велеречие она не могла. На душе сделалось так светло и празднично, что даже самодовольная желтая луна, катившаяся по звездному небу, показалась ей более дружелюбной.

Незаметно для себя Вера стала говорить рифмами, чему была очень рада. Она говорила о непонятной печали на сердце, когда нет повода для печали; об одиночестве в окружении друзей; о желании петь, когда ее обижают; о празднике, который каждый раз ускользает прямо из-под носа, и, конечно, о вековом эгоизме луны, которая равнодушно взирает на всё, что происходит в ее призрачном свете, а сама не знает, что скоро она станет стареющим месяцем. О своем чувстве к Шурику Вера не сказала ни слова, но великий дирижер ночного покоя знал о ее влюбленности и понимающе молчал.

Потом от земли потянуло холодом. С пруда подуло прохладой. Луна ушла за облако, как озябшая купчиха, прикрывающая свои круглые плечи облачным шарфом, а Вера, насытившись своим одиночеством, отправилась в барак, к соседкам по комнате. «Уф», – ее отсутствия никто не заметил. Девушка забралась под одеяло и счастливо заснула.

Вообще-то трудовая практика в совхозе Вере нравилась. Нравились ей и розовый предрассветный туман, и вечерняя свежесть полей, и жар студенческого ночного костра. Даже картошку она научилась собирать с удовольствием, потому что ее тело привыкло к работе в наклон. И на совхозный грузовик она уже не заползала, неуклюже путаясь в своих собственных штанах, а запрыгивала, как шустрая ящерица, и так же проворно выпрыгивала на землю, ловко перевалившись через высокий борт кузова.

Раз в неделю Веру навещала мама. Когда белая папина «Волга» появлялась на другом конце поля, поднимая за собой столб пыли, девушка не могла найти себе места от удушающего чувства стеснения. Да, Вера стеснялась своей мамы, которая не стеснялась никого, а сама диктовала другим, как им положено жить и что делать.

Больше всего на свете девушке хотелось иметь простую, «нормальную» маму, а не маму, которая важно входила в кабинеты без очереди, заставляя дочь следовать за нею под недобрыми взглядами очередников. Еще девочкой Вера пыталась жестами извиниться перед людьми, стоящими на прием к врачу, когда мама вела ее в кабинет врача без очереди, но мама не обращала внимания на дочь, а вталкивала ее в кабинет знакомого доктора, при этом объясняла недовольным очередникам, что она сама врач и ее ждут больные дети.

В магазины мама заходила со служебного входа, так как она имела талоны на покупку дефицитных вещей, которые выдавались Вериному папе, а сезонные фрукты маме приносили домой благодарные родители выздоровевших детей. Они не хотели принимать плату за их гостинцы, но под маминым напором еще никто не устоял.

Если Римма что-то решала, то невозможно было ее переубедить. Вот и теперь, несмотря на протесты дочери, Римма регулярно ездила в совхоз, не потому что соскучилась, а для того чтобы проконтролировать самой условия жизни Веры и ее окружение. Для этого Володя выделял жене свою персональную машину «Волгу», загруженную продуктами питания, словно студенческий отряд трудился в блокадном Ленинграде, а не в период развитого социализма.

Завидя белую «Волгу», Вера тут же пряталась где-нибудь в кустах у арыка, но ее быстро находили подруги и радостно сообщали, что к ней приехали гости. В итоге Вера покорно выходила навстречу маме, благодарила ее за заботу и быстрой скороговоркой отвечала на всевозможные мамины вопросы, лишь бы та поскорее уехала с картофельного поля.

–– Мама, я не болею, даже не пытаюсь заболеть. Я тепло одеваюсь, хорошо кушаю, вовремя ложусь в постель и знаю, что за каждым моим шагом наблюдают ребята, поэтому веду себя разумно, достойно, а в сборе картошки я одна из лучших!

Зато вечером, когда соседки по комнате объедались мамиными гостинцами, никто не вспоминал начальственный вид Вериной мамы, а все удивлялись ее щедрости, и от этого самой Вере становилось неловко за свое неблагодарное поведение и за отсутствие дочерней любви. Но каждый раз, когда она опять видела клубящуюся пыль из-под колес белой «Волги», то пряталась, потом ее находили, а затем она стыдилась быть маминой дочкой, чтобы уже вечером себя за это винить.

Нередко абитуриенты собирались у вечернего костра, где под аккомпанемент гитар хором пели знакомые студенческие песни. Когда Шурик брал в руки гитару и начинал тихо перебирать струны, для Веры остальной мир замолкал, словно на всем белом свете звучала только его гитара, а брызги искр, бьющих фонтаном в небо, свидетельствовали о вселенской важности этого события.

Вера знала, что после смерти своей матери Шурик уже не пел под гитару, а только играл мелодии, которые имели силу касаться души. От звучания его гитары Верина влюбленность так и норовила мыльной пеной вырваться на общее обозрение, что никак нельзя было допустить, ведь после необычного знакомства в кузове грузовика они оба делали вид, что их двоих ничего не связывало, но это было совсем не так.

Шурик вместе с другими «хамами» получал особое задание, трудясь на картофельном поле. «Хамы» не собирали картошку в корзины, а относили набитые картошкой мешки к грузовику, что стоял в конце поля, и когда Шурик проходил мимо Веры, собиравшей картошку, он падал перед ней навзничь. Лежа на мешке, полном картофельных клубней, не говоря ни слова, юноша смотрел в глаза необычной девушки, которая могла читать Рождественского в кузове грузовика, в глаза, которые могли говорить стихами и во взоре которых сияла золотисто-каряя загадочность, не требующая разгадки.

Потом Шурик уходил, ссутулившись под тяжестью мешка, но никогда не оборачивался, а Вера долго смотрела ему вслед, замирая от счастья и любви…

Как-то вечером, после окончания работы, Вера стояла на шатком деревянном мостике над ручьем, засохшим от летней жары. Облокотившись на шаткие перила, смотрела она, как готовится ко сну поселок, как гаснут лампочки в окнах, прислушиваясь к миролюбивому лаю собак.

– Если ты не против, то давай погуляем перед сном.

Верины ноги тут же просели в коленях, и сердце от счастья трижды ойкнуло в груди. Рядом с ней стоял Шурик, и он приглашал ее на свидание, первое свидание в ее жизни! Это был не сон и не мечта, это был Верин дивный час! В горле у девушки внезапно пересохло, и она покорно пошла вслед за своим любимым, готовая идти за ним на край света, лишь бы этот край никогда не наступал. Ее разум уже не имел над ней власти, а счастье затуманило взгляд. Шурик уводил Веру в поля, и слова, сказанные между ними в тот вечер, навсегда останутся тайной картофельных полей.

На поля ложился осенний туман, когда юноша взял Веру под руку, вернее, он взял под руку пустой рукав ее широкой фуфайки, накинутой на плечи, и девушка склонила голову на его плечо. Через толстый слой ватина, обшитого брезентом, чувствовала Вера биение сердца ее любимого парня. Оно билось в унисон с ее сердцебиением, душа распевала старинный русский романс «Не уходи, побудь со мною, я так давно тебя ждала…», а разум продолжал предательски молчать.

Обнимая пустой рукав Вериной фуфайки, и Шурик понимал, что это всё, что он может предложить девушке, которая случайно заглянула в его душу и доверила ему свою. Когда они вернулись на мостик, поселок уже мирно спал. На мостике перед селом юноша неохотно выпустил из рук болтающийся рукав фуфайки и остановился. Вера встала рядом с ним, она боялась шелохнуться, чтобы не растерять очарование этого прощания. Над горизонтом светлело небо, и ночь досыпала свои последние минуты.