Наставления духовных отцов действовали на оба лагеря, словно масло на огонь. Они ускорили отъезд чиновника, который оставил сестру у одной из теток жениха. В доме этой тетки состоялось обручение, а спустя три недели девушку повели прямо в церковь святого Николы, — можете себе представить, под какой гвалт…

Много времени потребовалось, чтобы в Розопеке воцарилось прежнее спокойствие.

Другое происшествие оказалось менее веселым.

В крепости покончил с собой офицер.

Несмотря на письменные свидетельства врачей, что несчастный поднял на себя руку в припадке внезапного безумия, католическое духовенство и слышать не хотело о проводах и отпевании. Возмущенные друзья покойного не знали, что делать, так как военного священника не было даже в уездном городе. Обратились к епископу, но тщетно. Между Розопеком и Веной заработал телеграф. Наконец из Чехии пришла длинная депеша от родственников офицера настоятелю православной церкви. Родные просили его отпеть покойного.

Протоиерей тотчас согласился и немедля отправил родственникам еще более длинную депешу с утешением.

Подобной развязки никто не ожидал, и весь Розопек в чрезвычайном волнении ждал, чем это кончится. Не шутка, слуга императора и вдобавок католик, а хоронят, как нехристя! Даже пришлая верхушка ворчала на своих упрямых священников.

И состоялось такое погребение, какого Розопек не помнил!

Протоиерей с иереем и еще шестью священниками из ближайших сел шествовали, между двумя шеренгами школяров, впереди; за гробом шел весь офицерский состав; за ними — все морские капитаны; за капитанами — две шеренги барабанщиков и почти весь крепостной гарнизон; за солдатами — прочие розопекские старожилы. Когда умолкла похоронная трель перевязанных крепом барабанов, все (кроме солдат) дружно, во всю мочь, запели «Святый боже». И так попеременно. Процессия прошла по всем улицам, где обычно проходили литии. А так как дом каноника стоял на перекрестке, протоиерей остановил шествие на углу и завел поминальные подлиннее иной панихиды.

Никто до сих пор и подумать не смел, что такое может случиться.

Чувствовалось, что приближаются предсказанные в Апокалипсисе «последние времена».

Огромной империи дарована была конституция{28}, взволновались и зарукоплескали народы, но волны радости не докатились до Розопека, не достиг туда и шум рукоплесканий.

В Розопеке о конституции говорили мало. Люди постарше и поученее толковали, будто это всего лишь новый порядок избрания людей, которые будут сочинять законы. Розопек тоже выберет человека, и он поедет со всеми остальными в Вену писать законы. И не все ли равно, будут ли это делать те, кто раньше делал, или другие! А если и придется кого выбирать, то выберут синьора судью, кого же больше!..

Таким образом, в Розопеке конституция не была вестником каких-либо перемен. Этот вестник появился во всей империи осенью; тот же, который провозгласил наступление новой эры в Розопеке, прибыл только весной.

В одно весеннее утро, в первый год конституции, перед розопекской кафаной показался чужеземец странного вида. Представьте себе Бахуса в одежде XIX века! Подлинное Бахусово лицо, откормленное, веселое, под стать ему и остальные части тела. Было ему лет сорок пять. На нем новый костюм пепельного цвета, на голове мягкая широкополая шляпа. Судя по массивному золотому перстню на указательном пальце и золотой цепочке, обвивавшей шею и спускавшейся пониже широкой груди, иностранец был богат.

Он постучал кольцом по мраморному столику.

— Сейчас! — отозвался Бепо, отрывая глаза от книги счетов. — Мандалина! Кофе синьору судье!

— Мальчик, кофе синьору судье! — повторила Мандалина; мальчик подал ей кофе, она передала его Бепо, тот осторожно поднес к столу, но, увидав на месте судьи Бахуса, едва не выронил поднос и чуть было не брякнул: «Извините, это стол судьи!» — но вовремя спохватился, видя, что перед ним приезжий, не знающий розопекских порядков, и делать ему замечание неудобно. Да в конце концов еще слишком рано; пока судья придет, все как-нибудь уладится. Поэтому Бено только произнес:

— Пожалуйте!

Бахус удивленно взглянул на него, все его тридцать два крупных белых зуба ослепительно сверкнули. Теперь лицо его напоминало полную луну.

— Вы еще живы, синьор Бепо! А я-то думал, вы уже давненько… так сказать… давненько на том свете! — Он выпил одним глотком кофе и вынул портсигар, набитый сигарами и соломинками. — И по-прежнему ходите в капе с кисточкой, точь-в-точь как тридцать лет тому назад! Ха-ха-ха! — Бахус захохотал во все горло, цепочка запрыгала на животе.

Бепо нахмурился; замечание и вообще слишком панибратское обращение незнакомца ему не понравилось, и он сухо процедил:

— Выходит, вы не фурешт[36], ежели так давно меня знаете?

— И да и нет, так сказать! — ответил Бахус, аккуратно раскладывая на столе соломинки. — Принесите-ка рюмку, да побольше, хорошего коньяку, и мы поговорим.

Видимо, это «так сказать» было излюбленной присказкой неизвестного, но она, казалось, подчеркивала пренебрежение к Бепо, который, отправившись за коньяком, буркнул:

— Принесу какой есть.

Однако когда Бахус, опустив соломинку в рюмку, стал потягивать коньяк, Бепо вытаращил глаза, постучал в дверь, к которой стоял спиной, и махнул рукой. Так он обычно поступал, когда просил жену подать камень, чтобы запустить в собаку; поэтому Мандалина быстро сунула ему голыш в карман, но тут же разинула от удивления рот, увидав, что делает необычный гость.

— Годем![37] — вымолвил иностранец, переводя дух. — Никуда не годится этот ваш коньяк.

— Не хотите ли мадеры? — спросила Мандалина, чтобы привлечь внимание гостя.

— О, гляди-ка! Синьора… так сказать, синьора Мандалина! Очень мало изменились! Постарели, так сказать, но держитесь молодцом! — сказал он, закуривая толстую сигару.

— Выходит, вы нас давно знаете? — спросил Бепо.

— Еще как! Служил у вас два месяца — по целым дням жарился в кухне. Неужто и сейчас слугам у вас так же живется?

— Значит, давно это было, если правду говорите. А может, шутите? — спросила Мандалина.

— Давно, клянусь богом! — подтвердил Бахус. — Тридцать лет прошло. Вы тогда в молодухах ходили. Помните маленького Амруша из… (он назвал соседнее с Розопеком село), который прислуживал у вас, а потом уехал в Америку?

— А! — протянула Мандалина, но Бепо ткнул ее в бок и процедил:

— Амруш! Америка! Гм! Не знаю! Не помню! Сколько их служило у меня!

И Бепо скроил презрительную гримасу, а чтобы усилить впечатление, небрежно хлопнул тряпкой по столу, якобы чтобы смахнуть пыль.

— А пиво держите? — спросил Амруш и пустил струю дыма прямо в лицо Бепо.

— Кто хочет пива, тот идет в предместье к Борою, — ответил Бепо и скрылся в кафане.

Амруш повернулся на стуле, так что ножки заскрипели, и заглянул в окно.

— Годем! Все точь-в-точь как тридцать лет назад. Так сказать, допотопные люди!

— Кумпатите![38] — промолвила раскрасневшаяся хозяйка. — Кумпатите, синьор Ам… Как вы сказали вас величают? Впрочем, все равно, зовитесь как вам угодно, но это лучшая кафана Розопека, господская кафана! Мы держим коньяк, мадеру, ликеры, соки, лимонад…

— Вижу, вижу! — прервал ее Амруш. — Скажите-ка лучше: сколько чашек кофе вы продаете в самый удачный день?

— В самый удачный?! — переспросила хозяйка и покраснела еще больше, чуть не до плеч, — она не могла солгать, чтобы этого сразу не заметили. — Сколько кофе? Бывают дни, когда продаем и до сотни.

— Отлично! — подхватил Амруш, улыбаясь. — Сто чашек кофе по шесть сольдо, так сказать, составляет шестьсот сольдо. Ну, скажем, пусть вы продадите еще на столько же других напитков, получается, так сказать, тысяча двести сольдо. Даже если это так, чему я не верю, вы выручаете в день два флорина! Это смех, а не работа, годем!