— И-хан! Ила! Корпо дела воштра мадонна! Господи прости! Слышишь, ты, осел, чего застрял, говорят тебе, есть дело!

— Будто я виноват, синьор! Думаете, мне очень приятно кормить этих птиц!

— Довольно! — кричал Девятый, стягивая пальцами кожу на лбу и собираясь с мыслями, чтобы выжать из себя какую-то фразу. Однако случались дни, когда эту святую тишину нарушал Попка. Насытившись и согревшись на солнышке, старый болтун начинал выкрикивать подряд все, что сохранила его память:

— Адиооо! Мала били мала. Ро-та, шагом марш! Раз! Два!

Тогда Девятый в бешенстве орал:

— Илия! Корпо дела!.. Сверну ему шею, если немедленно его не уберешь!

И-хан вероломно ухмылялся: ему доставляло большое удовольствие, когда хозяин сердился на попугая. Однако, если вслед за тем хозяин, диктуя, случайно пропускал какое-нибудь важное условие, И-хан, все еще обиженный, сурово напоминал о нем. Тогда Девятый поднимался, хватал И-хана за пуговицу жилета и милостиво хлопал его по плечу. Мир бывал снова восстановлен.

Прежде чем они кончали с делами, Десятый спускался вниз и, став столбом на пороге, пугливо таращил маленькие глазки.

— Папа, я пойду пройдусь!

Без такого доклада он уходить не смел.

Если отец в настроении, он ненадолго задержит сына — всегда на пороге, — пожалуется на тяжелые времена, на злостных неплательщиков, на свое мягкосердечие, из-за которого он в конце концов разорится. Если же он не в настроении, он лишь кивнет головой, но непременно при этом скажет:

— Слушай, ты, не смей только с тем встречаться!

— Бо-бо-же сохрани! Отец! Ни-ни-ни-ни, ей-бо-бо-гу! — покраснев по самые уши и заикаясь, выпалит Десятый. Заикался он при малейшем волнении, а краснел потому, что лгал, ибо с «тем», с графом Славо, он охотнее всего проводил время в кафане.

Десятый торопливо загребал своими длинными ногами, потряхивая при этом головой, ни дать ни взять прыгающая птица.

Улица на перекрестке упиралась в аптеку «У спасителя».

В этой аптеке вечно торчало пять-шесть досужих господ. Чаще всего это были толстый каноник из дворян, старый богатый доктор, скоробогач, воображавший, что не может прожить дня без лекарства, и некий шутник, о котором не знали, на какие средства он живет, но знали, что живет хорошо.

Десятый являлся в самую пору. Поджидали его всегда с нетерпением. Вздумай он пройти мимо, кто-нибудь обязательно остановил бы его.

Встречали его так, словно не виделись бог знает сколько времени.

— О каро, кариссимо мио![29] — тянул сквозь нос каноник.

— Да где же ты пропадаешь, дружище, а? Опять заболел? — спрашивал доктор.

— А ты знаешь, что случилось? — обращался с вопросом шутник.

— H…н… нет. А что, что? — торопил его Десятый.

— Как что, братец? Только послушай! — И он принимался плести всякие небылицы, чтобы его напугать, к примеру: по городу бродит бешеная собака; бежал из тюрьмы страшный разбойник, которого должны были приговорить к повешению; крестьяне взбунтовались против господ из-за поборов, и так далее.

Десятый бледнел, обливался потом, ни на миг не сомневаясь, что все это — сущая правда, хотя подобными баснями друзья потчевали его чуть не каждое утро. Натешившись, они отпускали его, и он крался по улице дальше, обходя встречных собак и вооруженных людей. Но прежде чем попасть наконец в Большую кафану, ему предстояло еще снести издевки и остроты юнцов всех сословий — уличных бездельников, приказчиков и мастеровых и, что больше всего его раздражало, — бесстыжие подмигивания молодых простолюдинок.

В будни молодой граф заставал здесь нескольких сидевших в сторонке офицеров, двух-трех отставных чиновников и среди них Славо Д. Десятый весьма вежливо здоровался со всеми, а особенно со Славо, который молча протягивал ему два пальца правой руки, поднимался и подходил к бильярду.

Десятый был прекрасный игрок. Кроме Славо, в городе ему не было равных, но каждый мог у него выиграть, сбив его с панталыку, сказав, например: «Этот удар не в счет, вы скиксовали!» Или: «Откуда у вас пятнадцать? Всего двенадцать, сударь!» И этого было достаточно, чтобы Десятый проиграл. Славо никогда так не делал; мало того, он не разрешал и другим его дразнить.

Перед обедом выходил на улицу и старый ростовщик в сопровождении своих должников и направлялся к монастырю. И-хан затворял окна и принимался разгуливать перед дворцом. Девятый, попрощавшись с островитянами, брал под руку своего старого друга, настоятеля фра Винценто — толстого итальянца, которого народ прозвал «фра Бочонком». Они, то и дело останавливаясь и споря на ходу, шли сначала по берегу, потом вокруг собора к рынку, где находилась Большая кафана и где к ним присоединялся Десятый. Оттуда они втроем поднимались по длинной улице, которая вела к уже упомянутой аптеке. Эта прогулка продолжалась добрый час. Процентщик шарил глазами по сторонам в надежде увидеть должника, которому следует напомнить о платеже, и в то же время внимательно слушал слова ученого друга о том, что сказал по тому или иному поводу святой Августин, Фома Аквинский или какой-нибудь знаменитый светский мудрец.

И-хан подходил к настоятелю, прикладывался к его руке, потом входил за господами во двор и запирал ворота на засов.

Каменные ступени вели в высокую галерею с деревянным потолком и полом, выложенным из мелких разноцветных камней, гладким и ровным, словно цельный кусок мрамора. Вдоль галереи шли пять двустворчатых высоких дверей черного дерева с великолепной резьбой. Средние вели в просторный зал с таким же полом и потолком, как в галерее; по стенам стояли огромные венецианские зеркала, висели в золотых рамах портреты предков М-вичей и провидуров. Вокруг расставлены были удобные стулья, обтянутые зеленым шелком. Из зала через двери поменьше можно было пройти в четыре комнаты, тоже заставленные роскошной старинной мебелью.

В конце галереи была лестница, ведущая на второй этаж, куда сейчас все трое и направлялись. Наверху расположение такое же, только вместо зала — столовая, да комнат больше, и они потеснее. Гарофола, накрыв широкий стол на четыре персоны, развлекалась с Попочкой, которого неизменно приносили из башни к обеду и к ужину. Девятый усаживался во главе стола, Десятый справа, напротив Гарофолы, а чуть подальше в сторонке И-хан. Старая, испитая кухарка с сизым носом, одетая наполовину по-крестьянски, наполовину по-городски, вносила суп. На обратном пути и она не могла не кинуть ласковое слово обожаемой птице.

Покуда они едят, послушайте, что нее, собственно, запомнил наш славный Попка.

Попугай являлся после Девятого старейшим обитателем дворца М-вичей. Помнил он единственного наследника, графа Илу Девятого, легкомысленным и богатым юношей еще при французах, когда были отменены дворянские привилегии. Попка помнил и свадьбу Девятого, помнил, как его кормила из собственных рук графиня Матильда, дочь знатных Д-чей, взбалмошная красавица аристократка. Попочка был свидетелем их первой любви, а в дальнейшем ненависти. Только один Попочка знал наверняка, правда ли то, о чем шептались в городе… Некий молодой полковник был частым, хоть и незваным гостем в замке. Наконец однажды на заре до Попочки донесся из большой спальной комнаты, что на втором этаже, писк маленького Десятого, а к вечеру того же дня испустила дух Матильда. Таким образом, не суждено было ни матери растить ребенка, ни полковнику стать его крестным отцом, как было условлено.

Попочка оказался великим утешением для маленького графа, которого кормили больше лекарствами, чем грудью Гарофолы.

Но вот Десятый достиг того возраста, когда дети идут в начальную школу, и отец нанял ему мэтра Луйо — отставного учителя. Но с болезненным барчуком Луйо мучился больше, чем некогда с пятью-шестью десятками бойких крестьянских ребятишек. С ними он хоть и возился целые дни, зато был для них царь и бог: одного поставит на колени на гравий, другого заставит стоять на одной ноге, третьего — вытянувшись в струнку, тому всыплет по задней части, этому отобьет ладони линейкой, а частенько схватит учебник закона божьего и давай молотить им направо и налево по головам да по спинам! Так справлялся он двадцать лет с оравой дьяволят, а сейчас перед одним… стал меньше макового зернышка! Теперь Луйо сюсюкает со своим учеником якобы от чрезмерной любви. И только когда знатный ученик совсем отобьется от рук, — скажем, воткнет учителю в бок иглу, — только тогда Луйо вскочит и… нюхнув табаку в два раза больше обычного, серьезно заметит: