Долгое время не могли напасть на след грабителей. Наконец одного из них поймали. Он признался, что их вожаком был Тодор. Тодор угодил в тюрьму и спустя десять лет вышел из нее здоровым и раскормленным, словно из монастыря. Вернувшись домой, он стал работать в собственном огороде и у состоятельных крестьян. А на досуге рыскал по окрестностям и крал скот, пока однажды его не нашли мертвым около чужого хлева; пуля размозжила ему голову.

Осталась Ика одна с тремя сыновьями. Старший, Илия, уродился в отца — сущий бродяга. Двое младших, Яков и Периша, были славные парни, старательные и бережливые, а от Илии только зло и видели. Так оно и шло, а Ика все старела и старела. Яков с Перишей рылись в земле, как кроты, вели себя, как красные девицы, лелеяли мать, а Илия шлялся по улицам, таскал все из дому, заводил ссоры и пил.

Старики отродясь не знавали такого чудища, а крестьянские парни считали величайшей обидой, если кто-нибудь говорил:

— Илия Булин, вот ты кто!

Периша и Яков избегали своих сверстников, боясь, что те станут попрекать их братом. Труднее всего приходилось им по праздникам, когда по всему предместью звучали песни, когда их друзья толпами ходили по улицам, где собирались девушки, а они двое, точно прокаженные, умирали от скуки дома. Потому что хоть парни они и статные, но какая девушка на них посмотрит? Тотчас достанется от подруг этой «снохе Илии Булина».

В конце концов Периша и Яков выгнали Илию из дому.

Пристроился он помощником к одному веревочному мастеру — работа простая, верти себе большое колесо, и только. Продержался он целую неделю, потом нанялся живодером на бойню, затем побывал рыбаком, носильщиком, и так далее, чередуя частенько работу с отдыхом в кутузке, пока однажды не свалился на улице смертельно больной.

Тогда братья ночью перенесли его в дом.

Ика сначала убивалась над бредящим в жару сыном, а потом принялась себя утешать.

— Зло в нем от рождения, весь род у них такой! Вы, слава богу, в дядю уродились! Но, может, он исправится, если выживет.

— Дай-то боже! — сказали братья.

— Да, да, случается такое… Помните покойного Вуяна? Не правда ли, хороший был человек? А в молодости вел себя ничуть не лучше нашего Илии. Был единственным сыном, и все-таки терпение матери лопнуло, и она босиком пошла к врхпольской богородице и обратилась к ней с такими словами: «Пресвятая дева, либо сделай так, чтобы он исправился, либо возьми его к себе!» Вернулась, бедняжка, домой и застала Вуяна смертельно раненным: сосед в драке пырнул его ножом в пах. Но Вуян неожиданно выздоровел, сделался кротким, как ягненок, обзавелся хозяйством, женился — словом, стал человеком.

— Так вот, — продолжала она после долгого молчания, — и я, грешная, решилась дать обет, как Вуянова мать, вот оно и отзывается! Тяжко матери, коль дело до того доходит!

Братья заплакали.

Крепкий организм Илии справился с болезнью. Во время своего медленного выздоровления Илия получал то и дело гостинцы, которые покупались на заработанные тяжким трудом деньги братьев. Такое внимание растрогало Илию, и, когда силы к нему вернулись, он начал работать вместе с братьями, срываясь лишь время от времени…

Как-то в воскресенье, когда Ика была в доме одна, вдруг вбежал запыхавшийся Илия и запер за собой дверь.

— Что такое? — едва успела спросить старуха, как в дверь забарабанили камни.

Снаружи поднялся галдеж:

— Отворяй!.. Подавай нам его сюда, не то весь дом разнесем! — горланила толпа, непрестанно швыряя камнями.

— Не надо, братья, ради бога! — принялась просить старуха и, чтобы задобрить людей, отворила дверь. В тот же миг камень попал ей в грудь, и она упала как подкошенная.

Люди, испуганные невольно причиненным злом, разбежались.

Ика умерла на другой день.

Стражники схватили Илию.

Десять дней спустя разнесся слух, что община отдает трех человек в солдаты.

В то время в Далмации не существовало воинской повинности, однако общины насильно сдавали в солдаты непутевых людей.

На берегу собралось множество народу посмотреть, как Илию и двух его друзей под конвоем будут сажать на пароход.

Каждый пожелал им: «Скатертью дорожка!»

Поздним утром из графского дворца выходила маленькая полная женщина в шелковом платке, завязанном крест-накрест на груди, и с множеством золотых колец на пальцах, с тарелкой супа в одной руке и блюдцем с ломтиками лимона и померанца в другой. Женщина неторопливо входила в контору и, слегка поклонившись, ставила суп перед Девятым.

— Доброе утро, синьора Гарофола! — приветствовали ее островитяне. — Как почивали? В добром ли здравии?

— Здравствуйте, люди! — отвечала она землякам и шла с блюдцем обратно. — Пойдем, И-хан, молодой граф уже наверху.

И-хан направлялся за ней.

— Пи-пи-пи! Мой Попка! — звала Гарофола, с трудом поднимаясь по лестнице, которую почти целиком занимала своим широким задом. — Пи-пи-пи, мой Попочка! Он еще спит! Легче, легче, молодой граф, не будите его сразу!

Лет тридцать тому назад синьора Гарофола появилась во дворце в качестве кормилицы, потом стала прислугой, потом домоправительницей и в качестве таковой командовала даже И-ханом. Ходила молва, будто она украдкой поддерживала и пристраивала найденышей, которых горожане величали графами и графинями.

Покончив с супом, старый граф выходил во двор, за ним следовали писарь и крестьяне; граф поднимал голову к окнам бывшей крепостной башни, то же проделывали и остальные. И-хан и Гарофола тем временем распахивали окна и выносили на солнышко множество клеток с птицами, двух сычей на жердях, филинов, кречетов, горлиц и орленка; все это пернатое племя поднимало такой щебет, воркотню, крик и клекот, что могло оглушить и глухого.

И-хан торопливо сыпал просо, наливал воду и чистил клетки узников, а Гарофола только ласково разговаривала с ними, по-прежнему не выпуская из рук блюдце с ломтиками лимона и померанца.

Наконец распахивалось крайнее окно, и показывался высокий мужчина, лет тридцати, худой как щепка, лысый, беззубый, с красными, будто нарумяненными, щеками, рыжими щетинистыми усами и маленькими синими глазами.

— Доброе утро, молодой граф! — кричали островитяне.

— Доброе утро! — здоровался писарь.

— Доброе утро, папа! — приветствовал отца единственный сын и наследник графа Илы Девятого, граф Ила Десятый, и выносил старого облезшего попугая.

Вскоре в окне появлялась и Гарофола, и они вдвоем принимались промывать гноящиеся глаза птицы и смазывать ракией уцелевшие перья. Девятый не сводил с них глаз и наконец кричал:

— Бон джорно, Попка, бон джорно![28]

— Ответь папе! — уговаривал попугая Десятый.

— Поздоровайся, мой Попочка! — подхватывала Гарофола, и оба почесывали Попочку, а он потряхивал лысой головкой, словно силясь вспомнить, как полагается ответить на приветствие, и наконец орал: «Бон орно раф!»

Все довольны. А если старый граф бывал в добром настроении, он первым принимался рассказывать, каким умницей был Попочка в молодости. Вслед за старым графом то же повторяли Десятый, И-хан и Гарофола, которая часто твердила:

— Я вам говорю: это грех, прости господи, что он остался некрещеным; в молодости ума в нем было больше, чем у многих крещеных.

— Охотно верю, синьора Гарофола, — отзовется какой-нибудь хитрец, чтобы расположить в свою пользу влиятельную прислугу. — Почему бы не поверить! Ведь до чего же крохотная господская птица, а на нескольких языках говорит, и по-нашему, и по-итальянски, и по-немецки, а наши дети и в пять лет не знают столько слов на родном!

Если Девятый, сцепив руки, принимался вертеть большими пальцами, это означало, что он вспомнил о какой-то важной поправке, которую необходимо внести в заключенную недавно сделку, а так как без слуги в контору он не ходил, то, прежде чем отправиться, кричал:

— Пойдем, И-хан!

В ожидании слуги Девятый нетерпеливо расхаживал взад и вперед и наконец взрывался: