— Все знали об этом, и провинциал, и прочие фратеры, потому его и не избрали, — сказал кузнец. — Не беспокойтесь, ему никогда не стать настоятелем. Если Квашня и протянет ноги (не дай бог, конечно), то его сменит или Тетка, или фра Томе.

Вот какие беседы велись на посиделках. Как видно, особых причин завидовать Косому у них не было. Однажды, когда о нем зашла речь, скотник сказал:

— Боюсь, как бы этот козел нас не выследил!

— Кто выследит? — крикнул Увалень. — Косой, этот подожми хвост, этот трусливый заяц? Плевать я на него хотел! Ни за что бы не стал делать того, что он делает!..

— Что же он делает? — спросил скотник.

— Сводничает, вот что! Зачем же он каждый день таскается с Сердаром на ту сторону? — И Увалень запел плясовую:

— Тихо! — крикнул мельник.

— Чего там «тихо»? Кого мне бояться!

— Жбана! — шепнул кто-то.

— Все еще издеваетесь над Тодорином! — отозвался Увалень. — Клянусь пресвятой девой и ее младенцем, я бы его не поминал! Я мучил и дурачил его меньше любого из вас и все же боюсь, как бы не пришлось за это дорого расплачиваться, а вам тем более! Вы думаете, что Тодорин не отомстит?

— Тише! Тише! — закричали все, цепенея от страха. Кое-кто даже оглянулся, словно Жбан мог вдруг оказаться за спиной. Увальню захотелось еще больше их припугнуть, и он продолжил:

— Отомстит Тодорин, клянусь святым Франциском, которому он выколол глаз!.. А Тодорин-то, Тодорин, которого мы прозвали Жбаном, тот самый, что всякую минуту переспрашивал: «Я, что ли? Я?» — ну ладно, нас обманул, неучей, но как он натянул нос монахам! Вот что значит православный… Видите, я никогда не говорю «ркач», а всегда по-хорошему: православный; два сосуда, а бог один, они наши братья!

— Не по-товарищески с твоей стороны так говорить, — заискивающе начал Треска (словно и в самом деле его слушал Жбан). — Правда, мы балагурили с ним, шутили, потому что полагали его глуповатым, но зла ему не желали и не причинили, боже избави! И у меня нет никакой ненависти к Жбану!

И заречные как-то отбились от церкви. Правда, кое-кто приходил в келью к настоятелю, но уходил объятый смущением. Как только кто-нибудь появлялся, Брне тотчас отсылал племянника.

Так, без особых перемен, текли дни за днями. Боли у фра Брне не повторялись, хотя ноги по-прежнему отекали и по ночам мучила бессонница.

Однажды, когда он приказал племяннику продекламировать циркуляр, юноша, почесывая затылок, попросил:

— Если разрешите, синьор, я вам прочту наизусть что-нибудь другое.

— Та-ак! А что же? — спросил фра, изрядно удивленный.

— Да я много знаю. Житие святого Григория знаю.

— Та-а-ак! Неужто все целиком?

— Все как есть, если не перебьете, — сказал Баконя и, не мешкая далее, зажмурился, скрестил руки и затараторил: — «Блаженный Григорий бысть поставлен патриархом святой церкви римской, а прежде патриаршества бе черноризец в монастыри святого апостола Андрия…»

Так читал он нараспев с полчаса, делая паузы только для того, чтобы передохнуть. Брне похвалил его и принялся разыскивать что-то в своих рукописях, а Баконя, воодушевившись, прочел еще несколько отрывков из жития, потом выпалил штук двадцать латинских фраз, переводя их на свой лад, примерно так:

— Душа бессмертна, тело. Смертно ягненок идет. Птица летит стол. Круглый, а дом…

— Ладно, хорошо! — прервал его Брне и протянул ему пожелтелый листок. Баконя пробежал его глазами и сказал:

— Я давно знаю на память этот псалом. Меня научил вра Захария.

— Не говори ты «вра»! Сколько раз тебе повторять? Ведь ты уже не деревенщина!.. А научил ли тебя фра Захария петь этот псалом, а?

— Я знаю, что это ваш и что вообще у вас много псалмов; дядя Шакал знает кое-какие, только перевирает…

— Ладно, ладно, ну-ка, послушаем, раз ты знаешь!

Баконя опять зажмурился, скрестил руки и затянул:

— Стой! Видишь, и не знаешь! Последние два стиха из «Страстей господних». Впрочем, все равно! Слушай, я прочту тебе новый мой псалом — о несчастье, постигшем нас, а ты выучишь его наизусть! — И Брне принялся читать свое новое сочинение, которое содержало несколько сот строф и начиналось так:

А заканчивалось так:

Таким образом, Баконя снискал еще большее благоволение дяди, но черт его дернул рассказать фра Тетке об их ночных развлечениях. А Тетка задумал подшутить над Брне и, сочинив несколько латинских стихов, заставил Баконю их выучить.

— Если разрешите, синьор, я знаю кое-что новое.

— Та-а-ак! — опустившись в просторное кресло у стола, сказал Брне. — Ну-ка, послушаем, если что интересное!

Баконя опустил глаза и, подняв указательный палец и рассекая им воздух, начал:

С первых же слов Брне вытаращил глаза, медленно поднялся с кресла и, тихонько подойдя к Баконе, влепил ему такую затрещину, что у юноши голова откинулась к плечу.

— Ослиное отродье! — приглушенно зарычал он. — Как ты посмел… позволить себе!

— Что я сделал? — спросил Баконя, отступая. — Разве здесь какие нехорошие слова? Это фра Думе…

— Как раз за это я с тобой и рассчитаюсь! — в бешенстве продолжал дядя, хватая подвернувшийся под руку кувшин, но Баконя выскочил в коридор и кинулся направо, чтобы не столкнуться с Вертихвостом, который, как обычно, гулял перед своей кельей, но Вертихвост, заметив его, крикнул:

— Ты куда, Еркович? Стой! Что тебе надо в такую пору в кухне?

— Дело у меня! — буркнул Баконя, не останавливаясь, и поднялся в трапезную.

Тетка, Сердар и Кузнечный Мех вышли из келий. Вертихвост, бранясь, пошел было за Баконей, но Сердар и Тетка остановили его. Потом они зашли к настоятелю и застали его почти без сознания.

Навозник, по обыкновению, разгуливал по длинной трапезной. Убрав кувшин с вином, он отпер дверь, но при виде бледного Бакони испуганно отпрянул назад.

— Что случилось? Уж не с дядей что? Не умер ли?

— Для меня умер, — ответил Баконя, повалившись на скамью. — Не могу с ним больше. Лучше в омут!

Прежде чем повару удалось узнать, в чем дело, вошел Сердар и начал ласково уговаривать Баконю:

— Вернись, Ива, вернись, дитя мое!.. Дядя все же дядя, если и накажет, то ради твоего же блага!

— Хорошо благо! Ни за что ни про что получать затрещины, да еще слова не вымолвит, не обозвав ослом! Я дошел до того, фра Яков, что готов руки на себя наложить. Вот уже четыре года, как я верой и правдой ему служу! А в награду одни только муки! Разве я виноват, что ему не спится по ночам, виноват, что у него отекли ноги? Нет, не могу я больше, лучше уйду в другой монастырь, а не примут, буду искать работу. Хоть в конюхи, если на то пошло!