Пандемия тифа в лагере приобрела массовый характер, и всех заключенных поголовно обрили. В нашем бараке паразиты еще не завелись, потому что симптомов на тот момент ни у кого не наблюдалось. По возможности я держалась на расстоянии, когда рядом оказывался зараженный вшами человек, зная, что паразиты легко путешествуют с одного тела на другое, но никакой реальной защиты у меня не было. Тиф быстро распространялся по лагерю, из-за чего все больше заключенных умирали в ожидании медицинской помощи, хотя ее не было, и, по крайней мере, нам она не полагалась. Выявить зараженных становилось все легче и легче: маленькие красные бугорки, высокая температура, рвота, а некоторые буквально падали замертво.
В тот день очереди были короче, и я опасалась как раз того, о чем говорил Чарли накануне вечером. Должно быть, в лагерь смерти переправили большое количество евреев.
Я обещала себе не бояться любого исхода этой ночи, но не могла отделаться от мысли, каково это почувствовать пистолет, направленный в голову, или, что еще хуже, веревку, затянутую вокруг шеи, вися на столбе на поле казни. Я видела слишком много повешенных и полагала, что быть расстрелянным скорее благословение. У некоторых смерть от удушья занимала до пяти минут, и я не представляла, какими будут эти последние мгновения, какие мысли пронесутся у меня в голове, пока моя шея будет медленно и мучительно ломаться. Мне снились кошмары, и я то и дело просыпалась в поту, сжимая шею от страха, что найду веревку.
Отравление газом звучало легче, чем два других варианта, и если бы мне пришлось выбирать, я бы предпочла быстрый и безболезненный уход, но никому из нас не было позволено делать хоть какой-то выбор. Никаких правил. Все решали нацисты.
Как только солнце полностью село, я направилась в свой барак за ежедневным пайком. Возле моего блока караулил Чарли. Он проводил меня внимательным взглядом, но не успела я отойти далеко, как меня схватили сзади и потащили прочь. Такое бесцеремонное обращение всегда вызывало негодование. Это причиняло мне боль, но не физическую, а эмоциональную. Я понимала, что с другими поступают так же, но с ненавистью и злобой, и это пугало и огорчало меня.
Чарли уперся кулаком в мое плечо, увлекая меня за собой. Я прекрасно знала, что не стоит задавать вопросы, и молчала, пока мы не достигли здания, в которое меня раньше не приглашали и не затаскивали. Я шла только туда, куда мне говорили, если, конечно, Чарли не приводил меня на место.
Мы спустились по лестнице, что вела под землю, и Чарли осветил пространство своим тусклым фонариком. Мы наткнулись на десятки ящиков с вещами. Я не могла разобрать, что находится в них, но, подойдя ближе, обнаружила, что они заполнены и рассортированы по категориям: очки, волосы, вставные зубы, золотые зубы, украшения, обувь и одежда.
— Что все это значит? — спросила я.
— Не сейчас, — поспешно ответил Чарли. В его голосе звучала злость, а может, он просто нервничал, как и я. Обычно он вел себя вполне спокойно, но не в этот вечер.
— Нет, я хочу знать, что это такое. — Конечно, я догадывалась, что это было, но мне нужно услышать это вслух.
— Вещи погибших, — прошелестел он сквозь учащенное дыхание.
— Что, прости? Они хранят их здесь и раскладывают по ящикам?
— Да, Амелия. — Его ответ звучал предельно лаконично, и я расценила эту реплику как намек на прекращение дальнейших расспросов. Раньше я никогда не боялась испытывать свои границы с Чарли, но теперь, когда на кону стояли наши жизни, все было иначе.
— Мешок с картошкой? — спросила я, наблюдая, как он берет два и перекидывает их через плечо.
— Да, — ответил он, не став уточнять, зачем они ему нужны. За год до этого дня я бы испугалась. Возможно, не смогла бы игнорировать недоверие, но я должна верить, что Чарли знает, что делает. — Прошу, побудь здесь, пока я займусь спасением Люси.
— Как? — спросила я, хотя на самом деле мне следовало прекратить задавать вопросы.
— Амелия, пожалуйста, доверься мне. Я вернусь минут через десять.
У меня не получалось больше скрывать страх на своем лице. Да и как я могла? У меня не было практически никакой информации о нашем побеге, я лишь предполагала, что мы пойдем не тем путем, которым пытались спастись другие евреи. Было ясно, что у Чарли иные планы.
— Хорошо, — шепотом проговорила я.
Он подошел ко мне, направив фонарик на стены в задней части помещения, благодаря чему мы смогли разглядеть друг друга в неосвещенной сырой комнате, пропахшей человеческими останками — запах, к которому я, к сожалению, уже привыкла. Однако сырость придавала запаху особую остроту, которую невозможно было заглушить, даже если дышать только через рот.
— Поторопись, пожалуйста, — взмолилась я. Темноты я уже не боялась, как раньше, но внизу было неспокойно.
Чарли нежно поцеловал меня и быстро погладил по щеке, после чего помчался обратно по лестнице без картофельных мешков, брошенных им небольшой кучкой у подножия ступеней.
Десять минут показались мне вечностью в замкнутой темноте, в то время как я представляла себе души, которые, возможно, парили над стоящими рядом ящиками. Скорее всего, они разъярены и хотят вернуть свои вещи. Мама всегда говорила, что призраки — плод нашего воображения, и хотя я не спорила с ней ради спокойствия, однако не совсем принимала ее точку зрения. Я верила в призраков, и эта вера помогла мне пережить пребывание в этом месте, поскольку я представляла себе разгневанную и враждебную армию еврейских духов, которые мстили за свои убийства.
Еще выручала уверенность, что мама и папа присматривают за мной, чудом сохраняя мне жизнь, что можно объяснить только силами свыше. Эти мысли противоречили моим просьбам к Богу объяснить, за что меня так жестоко наказывают. Однако я по-прежнему верила, что у всего есть цель, и если это некий ужасный урок, положенный мне в жизни, то надеялась, что хотя бы обрету мудрость, как выжить в мире, наполненном такой ненавистью. Я охотно поделюсь этой информацией со своей семьей, которая будет ждать меня у ворот рая.
Мама, возможно, и не верила в призраков, но она всегда говорила, что независимо от того, что происходит в нашем мире, если она покинет землю раньше, чем Якоб или я, она будет ждать нас на небесах. Благодаря вере в ее правоту, мысль о смерти перестала казаться мне невыносимой. Возможно, она предчувствовала, что случится со всеми нами, и поэтому так говорила, но я никогда этого не узнаю.
Дверь наверху открылась и закрылась, и я отступила на несколько шагов назад, пока не уперлась в ящик, желая спрятаться в углу на случай, если это не Чарли, но когда отблеск фонарика показался на потолке, я быстро нашла под светом встревоженное лицо Чарли. Он крепко сжимал Люси в своей руке, и я удивилась, как ему удалось беспрепятственно забрать ее, но решила дождаться ответа на эти вопросы позже — если вообще будет это позже.
Я забрала Люси из рук Чарли, и она сразу прижалась ко мне, как делала всякий раз, стоило пробраться к ней. Последние несколько месяцев Люси часто болела. Медсестры говорили, это из-за отсутствия грудного вскармливания, но мама рассказывала, что не могла кормить меня грудью, а со мной все было в порядке. Я не понимала, как они могут обвинять грудное молоко в болезнях, когда Люси с самого рождения окружена бактериями и смертельно опасными микроорганизмами. Удивительно, что она так долго оставалась здоровой.
Странно, почему они вообще решили оставить Люси в живых без Лии. Лия могла бы ухаживать за ней, а не тратить время немецкой медсестры. Все дело в ненависти. Это единственная причина разлучать новорожденного с матерью.
— Все будет хорошо, Люси, — ворковала я, покачивая ее на руках. Она сжала ручонки на моей шее и зарылась лицом в мою грудь.
— Она напугана, — объяснила я Чарли.
— Конечно, — ответил он с досадой. — Амелия, мы еще не в безопасности.
— Я в курсе, Чарли. Но пытаюсь быть храброй, а ты мне не очень помогаешь. — Впервые я так сильно разозлилась на Чарли. Понимала, что он боится, но это только усложняло ситуацию. Что, если это были наши последние минуты вместе? Мы должны учитывать такую возможность, но Чарли, похоже, не желал, и это заставляло меня верить, что все будет хорошо. Конечно, подобное нелепо, но другим вариантом была только смерть. В любом случае я должна попытаться выжить.
