Когда стемнело и двери медотсека закрылись, я направилась к корпусу, где содержались дети, и заглянула в окно, чтобы проверить Люси, которая начала ходить неделю назад. Она совсем не помнила свою дорогую маму, но страх и боль тоже отсутствовали в ее короткой жизни. Благодаря этому я могла спокойно спать по ночам, зная, что немецкие женщины заботятся об этих детях в ужасных условиях. Люси была самым младшим ребенком в блоке, но другие дети всегда окружали ее, заботясь, как о родной сестре.

Получив ежедневную дозу утешения при виде любимого лица Люси, я потащила свое измученное тело обратно в барак и улеглась на пол, куда меня переселили несколько месяцев назад, когда кровать заняла другая еврейская женщина. Ее привезли совсем недавно, поэтому она была сильнее многих из нас и бодрее тех, кто пробыл здесь больше года. Не стоило устраивать разборки, а если бы нас застали за дракой, это, скорее всего, закончилось бы повешением или расстрелом. Переполненность лагеря становилась серьезной проблемой, и нацисты делали все возможное, чтобы ее решить. К сожалению, это часто означало казни за мелкие проступки.

В ту ночь, когда я усилием воли заставляла себя уснуть, размышления о том, что Чарли забыл обо мне, пронзали сердце мучительной болью, и впервые после убийства Лии мне захотелось закричать о своей ненависти. Я подумала, что от крика станет легче, но вместо этого глубоко вздохнула, зажмурила глаза и попыталась отогнать эти мысли.

Я отказывалась быть жертвой нацистов или своих эмоций.

Нацисты больше не приходили к женщинам в нашем бараке, так как мы все были слишком слабы, чтобы представлять для них интерес, по крайней мере, мы так считали. Поэтому вторжения посреди ночи стали редкостью. Однако никто и на дюйм не сдвинулся бы с места, если бы дверь открылась.

Нас всех запугали, вынуждая притворяться, что мы безжизненно лежим на полу. Не зная, что и думать, я испугалась, когда мое тело подняли одним движением руки прямо с земли и перекинули через крепкое плечо. Я изо всех сил старалась не закричать, понимая, что это ни к чему хорошему не приведет. Нацисты брали то, что хотели, когда хотели, а крики только усугубляли ситуацию.

Когда меня выносили на улицу, я держала глаза закрытыми. Я молилась, чтобы рука, обнимавшая меня, принадлежала Чарли, но он едва заметно дернулся, когда проходил мимо меня. Надежду на то, что он жив, затмил новый страх, что он превратился в такое же чудовище, как и все остальные. Если это так, я бы не хотела его знать и предпочитала бы думать, что он мертв.

Меня опустили на землю, я все еще не понимала, где нахожусь, но отказывалась открывать глаза. Если меня собирались казнить, я не хотел смотреть, как это произойдет. Последняя частица власти над моей жизнью, и я ни при каких обстоятельствах не позволила бы им отнять ее у меня.

— Ты жива. — Его голос прозвучал хрипло, словно он болен, но я узнала его. Я нервно открыла глаза, заставляя себя посмотреть в лицо реальности. Поначалу мне с трудом удавалось разглядеть что-то, настолько сильно я сжала веки, но когда в глазах прояснилось, а свет от луны помог осветить закрытое помещение, я увидела почти незнакомого мужчину, которому принадлежал этот голос. На его лице виднелись следы шрамов, как будто кто-то взял ножи и провел ими по его коже. Я протянула руку, чтобы потрогать шрамы — следы вмятин и выпуклости кожи.

— Что они с тобой сделали? С тобой все в порядке, Чарли? — Мои слова, пропитанные страхом, парили над нами в густом влажном воздухе. Он не ответил. Вместо этого провел пальцем по моей скуле, и из его глаза скатилась слеза. — Чарли, поговори со мной. — Как мне казалось, прошла целая вечность. Мне стало не по себе от его молчания, и я подумала, что никогда не должна была так привязываться.

— Нам нужно бежать, — наконец сказал он.

Облегчение захлестнуло меня с такой силой, что я почувствовала себя так, словно меня разрывает изнутри. Я осталась здесь ради него, потому что дала обещание, и стало очевидно, что он тоже держит свое слово.

— Спасибо, — прошептала я.

— Красный Крест объявил о посещении этого лагеря, и эсэсовцы вносят радикальные изменения в его внешний вид, чтобы обмануть их и заставить поверить, что это гетто, которым они его провозгласили. Насколько я понял, всех, кто покажется больным или умирающим, немедленно переведут в другие лагеря, а ты, Амелия, попала в список на отправку в Освенцим в конце недели, — сообщил он.

— Освенцим? — переспросила я. — Что это такое? Это новое гетто?

Чарли покачал головой, и на его лицо, как темная тень, легло страдальческое выражение.

— Это лагерь смерти, Амелия. Туда свозят всех евреев, когда их переводят отсюда. Их заставляют работать в гораздо худших условиях, чем здесь, и они ждут, пока их не загонят в камеру, наполненную ядовитым газом.

— Джейкоб, — прошептала я. Во мне теплилась надежда, что он где-то жив, но в этот момент все стало ясно…

— Он был отравлен газом второго марта прошлого года.

Я не могла кричать, не могла дышать, но и не позволяла себе сломаться. Ничего не могла сделать, кроме как смотреть в глаза Чарли, злясь на мир, в котором вынуждена была оставаться, пока все мои близкие покидали меня.

Еще один кусочек сердца, который я потеряла. Мое сердце уничтожили, как и мою жизнь.

— Они все ушли.

Чарли наблюдал за тем, как я оплакиваю Джейкоба, молясь, чтобы он оказался в лучшем месте. Приходилось избегать мыслей о том, через что ему пришлось пройти, какие страдания он пережил.

— Прости меня, Амелия. — «Прости». Никогда не понимала этого слова и вряд ли когда-нибудь пойму.

— Когда мы покинем это место? — спросила его.

— Как только сможем, — отозвался Чарли.

— Я не могу оставить Люси, — сообщила я ему. Я обещала Лии, что если за ней придут, то буду присматривать за Люси, пока не потеряю силы. Я не могла бросить малышку, даже если бы не давала Лии никаких обещаний.

— Люси? — спросил он. — Кто такая Люси?

— Дочь Лии. Ты помнишь…

— Она жива? — потрясенно проговорил Чарли, но при этом в его голосе послышались нотки надежды.

— Люси жива. Лию расстреляли.

Чарли опустил голову к моей груди, все еще стоя на коленях надо мной.

— Это несправедливо, — проговорил он, с силой сжав мою руку. Он пошатнулся, делая несколько вдохов, переваривая полученную информацию, хотя ничего удивительного в этом не было. По-настоящему потрясло то, что я жива, и Люси тоже.

— Как было там, за этими стенами? — спросила, не совсем понимая, хочу ли знать, но по лицу Чарли догадалась, что он пережил, и как все плохо.

Чарли глубоко вздохнул и выпрямил спину. Так и не ответив, он расстегнул пальто и стряхнул его, позволив упасть на землю позади себя. Я не сразу разглядела завязанный рукав на верхней части его левой руки.

— Твоя рука, Чарли, — прорычала я со злостью.

— Они забрали ее, но не смогли забрать всего меня, Амелия. Я так отчаянно боролся.

Невозможно было спокойно думать, через что ему пришлось пройти. Почему меня окружал мир, наполненный смертью и разрушением? Почему?

— О, Боже, — вот все, что я смогла пробормотать. Умирать от голода показалось мне не таким уж большим испытанием по сравнению с потерей конечности.

— Я чуть не умер из-за потери крови, но после месяца в больнице меня выписали и отправили обратно сюда, в охрану.

Я обхватила Чарли за шею, притянула к себе и прижалась к нему всем телом. В его глазах блестели слезы, оставляя теплое влажное пятно на моей груди.

— Я боролся, чтобы остаться в живых и вернуться за тобой. На моих глазах рушился этот мир, и не мог оставить тебя здесь одну.

Его слова слились с легким ветерком, и Чарли приник к моим губам, прижимаясь к ним с такой силой, что мне стало больно, но я не смогла отстраниться. Я никогда не думала, что увижу его снова, не говоря уже о том, чтобы прикоснуться к его губам или почувствовать прикосновение Чарли к своему телу.

— Я люблю тебя, Амелия. Я все еще люблю тебя. Люблю больше, чем когда-либо, и мне нужно вытащить тебя отсюда.