[2]1 штоф (десятериковый штоф, кружка) = 3 фунтам чистой воды = 1/10 ведра = 2 водочным бутылкам = 10 чаркам = 20 шкаликам ≈ 1,2299 л (1,2285 л). Полуштоф — половина штофа.

— После сего я взглянул, и вот, дверь отверста на небе…

Эти мерный нараспевный речитатив отдавался болезненным набатом у меня в голове и заставлял трепетать всем телом, словно я стоял рядом с большой акустической колонкой, работающей на полной мощности.

— … и прежний голос, который я слышал, как бы звук трубы, говоривший со мною, сказал…

Низкий голос, звучавший у меня в ушах, был очень похож на голос монаха — отца Евлампия, заключившего меня в антиколдунскую клетку, когда я сам так глупо подставился.

— … взойди сюда, и покажу тебе, чему надлежит быть после сего[1]…

Голос продолжал долбить мне по мозгам, вызывая не только боль, но и глухое раздражение. Да и вообще, с какого хрена он решил мне мозги компостировать? Я на это своего согласия не давал.

— Хватит уже, Евлампий! — Моё терпение наконец лопнуло, и я воззвал к совести монаха. — И без тебя голова трещит! — Ощущения действительно были такими, словно я до этого всю ночь наливался дерьмовой водкой и поганым вином, смешивая их в ужасающих количествах.

Но отец Евлампий не внял гласу рассудка и продолжал третировать меня «чтением псалмов»«. Такое ощущение, что он меня, не иначе, отпевать взялся, так сказать, 'со святыми упокой»[2], земля пухом и царствие небесное. Хотя, как раз царствие небесное мне и не грозит, по причине моей новой специализации — ведьмак я.

— И тотчас я был в духе, — продолжал издеваться надо мной священник, каждое слово которого, словно забивало мне в темечко острый гвоздь, размером не меньше сотки.

— Да заткнись ты уже! — Сорвался я на крик, поскольку терпеть эту муку не осталось никаких сил.

И только после этого до меня, наконец, дошло, что что-то здесь не так. Причём, очень и очень не так. Во-первых, я совершенно не слышал своего голоса, хотя крикнул из всех сил. В моих ушах стоял лишь этот «трубный глас», читающий какой-то Священный текст.

Поскольку к христианской я вере я никакого отношения не имею, что к православию, что к католичеству — не крещеный и в церковь не хожу, распознать, чего же такого мне зачитывает отец Евлампий, я не смог. Конечно, наверное, каждый в своей жизни хоть раз слышал «иже еси на небесех» — «Отче наш», но этим-то все знакомство с молитвами и заканчивалось.

А теперь для меня молитвы и вовсе запретный плод. Вон, как от них корёжит не по-детски. Да еще и голос куда-то пропал. Что же со мной такого произошло? Похоже, что от моего проклятия «червлёной дрисни» пачками начали помирать фрицы. И происходит это без всякого «посредничества», как в случае с дедом Маркеем.

Вот меня накрыло основательно — похоже, что к такому притоку силы мой, пусть и слегка модифицированный организм ведьмака оказался абсолютно неприспособленным. Уж слишком быстро я развиваюсь… Похоже, что я просто вырубился — как говорится, пробки вышибло. Однако, это совсем не объясняет, почему я собственного голоса не слышу? Да и вообще не чувствую собственного тела! Только боль, усиливающуюся с каждым словом, произнесённым отцом Евлампием…

Я попытался двинуть рукой, затем — хотя бы одним пальцем. Но все усилия были тщетны — я не чувствовал ни рук, ни ног! Попробовал открыть глаза — но непроглядный мрак, окружающий меня со всех сторон, и не думал развеиваться. Мало того, я сам был этим мраком! Он был вокруг, он был во мне, и я был им.

Гребанный аппарат! Что со мной? Я вообще пришел в сознание? И вообще, что это за место? Может быть, я уже умер — и это мой персональный ад. Вот такое изощрённое наказание за мои грехи? Но ответов на эти вопросы естественно никто мне давать не собирался. Даже отец Евлампий, продолжающий талдычить молитвы мерным речитативом:

— И вот, престол стоял на небе, и на престоле был Сидящий…[3]

После этих слов перед моими «отсутствующими» глазами полыхнуло таким разноцветьем света и красок, что я на какое-то время впал самую натуральную прострацию. Ибо ничего подобного раньше видеть не доводилось.

— … и Сей Сидящий видом был подобен камню яспису[4] и сардису[5] ; и радуга вокруг престола, видом подобная смарагду[6].

Яростный слепящий свет, исходящий от сидевшего на престоле, заставил буквально гореть огнём всё моё естество. Боль была нетерпимой, чудовищной, просто адской. Однако, несмотря на это, отчего-то одновременно приносившая и неземное блаженство, хотя мазохистом я никогда не был.

Да и вообще непонятно, что во мне могло «гореть» — ни ног, ни рук, ни головы, ни тела у меня не было? Я закричал, но голос у меня тоже так и не появился. Поэтому мои мольбы о помощи остались неуслышанными. Хотя, может я и ошибаюсь. Причем очень и очень глубоко.

Мощь и воля сидевшего на престоле Абсолюта[7] (а кто это еще, если не Он?) была ужасающей, неизмеримой и непознаваемой! Я лишь прикоснулся к той части сияния славы Его, которую мог «по-человечески» (всё-таки, я уже не совсем человек) выдержать. Его сила не просто была, она довлела! Довлела не только надо мной, но и над всем Мирозданием! Рядом с ним я чувствовал себя даже не песчинкой, нет! Много и много меньше! Молекулой, атомом, либо, вообще, каким-нибудь несчастным кварком.

— И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями[8]…

Да-да, я тоже увидел эту книгу, вернее, папирусный свиток, исписанный «убористым почерком» с обеих сторон и запечатанный большими «сургучными» печатями. От этих печатей тоже веяло силой и мощью, однако, они не причиняли мне невыносимых страданий. Я чувствовал с ними какое-то… родство… что ли?

Неожиданно сквозь многоцветную радугу проступил еще один силуэт — человека в белоснежных ниспадающих одеждах, длинноволосого, с аккуратной небольшой бородой. А вот этот образ был, наверное, хорошо известен каждому человеку на земле. Но его имя я остерегся произносить даже мысленно, памятуя о том, кто я, а кто Он.

— Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира сего… - вновь громыхнул голос так похожий на голос отца Евлампия, но я уже разобрался, что это совсем не так.

И я это понял, даже и без громыхающего гласа, что передо мною Отец и Сын. Если Отца в свете Неприступном я разглядеть так и не сумел, то Сына увидел вполне отчетливо.

Я даже забыл про терзающую меня боль, «во все глаза» рассматривая, наверное, самую яркую и раскрученную «медийную» личность планеты Земля за последние две тысячи лет. Я где-то слышал выражение, якобы исходившее из уст Сына: «Видевший Меня видел и Отца»[9]. А это могло означать, что Сидящий на троне выглядит точно также. Как, впрочем, могло и означать нечто иное. В Богословии я совершенно не силен.

— … И Он пришёл, и взял книгу из десницы Сидящего на престоле… И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей… и вот, конь белый, а на нём всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он, как победоносный, чтобы победить[10] . И когда Он снял вторую печать… — продолжал методически гнуть свою линию голос, но я его уже не слушал.

Перед моим взором уже разворачивалась совершенно иная картина: я словно бы парил над землей неподалёку от высоких гор, отливающих медью в свете заходящего солнца. Лучи пламенеющего заката смешивались с небесным светом, подобным сиянию Сидевшего на престоле Отца.

А из ущелья, между двумя «медными» горами выметнулись четыре стремительные колесницы, запряжённые конями разной масти и ведомые четырьмя вооруженными возницами. Одно время они катились почти бок о бок, словно соревнуясь между собой. Но через некоторое время, стало заметно, что в этой гонке наметился свой лидер.

Первой мчалась колесница, ведомая тонконогим белоснежным жеребцом. Однако, несмотря на его кажущуюся хрупкость и аскетичность, под кожей жеребца перекатывались железные мышцы, что позволили ему вырваться вперед.