И еще, небось, ему и на восстановление церкви деньжат отсыпали, чтобы он среди прихожан агитационную работу проводил. Немцы, они ушлые сволочи, такие моменты на раз прокусывают. А лояльное к власти Рейха население им позарез нужно. Ведь должен же кто-то на них работать?

А тут, как раз в тему, и наш попик придётся: не убий, не укради, вдарили по правой щеке, подставь левую. Удобно… Так, стоп! Я помотал головой, пытаясь собрать разбегающиеся мысли в кучу. И куда подевалась моя хваленая невозмутимость, о которой на нашем участке фронта даже легенды ходили? Ведь я в любой ситуации, какой бы хреновой она ни была, старался держать хвост «пистолетом» и искать выход. И находил.

А сейчас у меня сложилось такое ощущение, что это не совсем мои мысли… Вернее, совсем не мои! Славно кто-то другой, куда более слабый и малодушный (но, отнюдь, не трус, нет!) гоняет свои мысли у меня в голове. И я эти мысли принимаю за свои.

Может быть, это то, что осталось от погибшего бедолаги Романа? Какое-нибудь подсознание, куски личности, остатки памяти? Одним словом, «инерция» предыдущего хозяина тела? Может быть именно поэтому я совершаю такие глупые ошибки раз за разом? Постоянно забываю контролировать незнакомые в этом времени словесные обороты, научные термины и прочую сопутствующую ерунду?

Ведь я в этом теле без году неделя — даже суток еще не минуло с момента моего вселения. Возможно? Всё возможно! Вот только посоветоваться мне на этот счет и не с кем. А открывать своё «настоящее лицо» я никому не намерен! Мне просто надо усилить над собой контроль, как будто я — разведчик-нелегал в стане врага. Как Штирлиц, для которого любая оплошность, или мелочь может закончиться полным провалом и неминуемой смертью…

Мои невесёлые мысли были прерваны скрипом распахивающейся двери — вернулся батюшка Евлампий. Я узнал его по солидному силуэту, заслонившему светлый дверной проём — на улице уже вовсю занималась утренняя зорька. Однако священник вошел в помещение не один — следом за ним в мою темницу вошел еще кто-то мне не знакомый.

Судя по силуэту — крепкий коренастый мужчина в короткой кожаной куртке. Её поскрипывание я отлично разобрал в темноте. Кого это поп притащил? Я сначала немного напрягся, но потом решил, а какого хрена? Выбраться из клетки я не могу, мой дар в ней напрочь блокирован. Меня сейчас можно легко и просто продырявить из любого оружия, и защититься от этого я не смогу.

— Чего у тебя здесь темень такая, отец Евлампий? — произнес незнакомец слегка охрипшим, но хорошо поставленным начальственным голосом. — Хоть глаз коли?

— Свеча, наверное, догорела… — засуетился здоровяк, направляясь к столу. — Сейчас всё поправим, товарищ Суровый…

[1] Киприа́н Антиохи́йский (?, Антиохия — 304 г., Никомедия) — епископ, священномученик.

Товарищ Суровый? Где-то я уже слышал это звучный позывной. От Акулины? Точно! Это оперативный псевдоним командира партизанского отряда. А батюшка-то, выходит, не продажное говно, как я на него грешил, а в доску свой! Нашенский! Пусть, и находился поп в основательных «разногласиях» с Советской властью, но Родиной торговать отец Евлампий явно был не намерен. И появление в моей темнице командира партизанского отряда говорило об этом очень красноречиво.

Священник добрался до стола. Я услышал, как он выдвинул ящик, тихо загремели спички в коробке, который он, видимо, взял в руки. С легким потрескиванием загорелась сера спичечной головки, едва осветив моё нечаянное узилище.

Откуда поп выудил новую свечу, я не заметил, но, подпалив её от спички, священник воткнул её на место прогоревшей товарки. Едва моё «стесненное» положение стало заметно командиру отряда, товарищ Суровый даже поперхнулся от неожиданности. Затем, легонько стукнув себя в грудь кулаком, командир партизан прокашлялся, резко обернулся к монаху и прорычал:

— Ты чего творишь, Евлампьич? Совсем с глузду съехал на религиозной почве? Ты зачем товарища из Ставки в клетку запер?

— Да я же…

Какую версию моего пленения хотел выдать попик товарищу Суровому, я не знал. Поэтому поспешил перебить, чтобы монах не наплел человеку уж совсем какой-нибудь невообразимой хрени. Такие вещи лучше брать сразу в свои руки.

— Товарищ Суровый! — окликнул я командира. — Вы уж отца Евлампия не отчитывайте — он как лучше хотел…

— В смысле: как лучше? — затупил мужик, не зная, как относиться к моему заявлению.

Он стоял, хлопал глазами переводя взгляд с меня на батюшку и обратно. Попик тоже имел несколько неприглядный и ошарашенный вид. Даже его окладистая борода встопорщилась и торчала в разные стороны. Нежданчик, да? А я такой — мне палец в рот не клади!

— Батюшка меня почти в бессознательном состоянии подобрал, — выдал я только что сгенерированную легенду. В критических ситуациях моё мышление разгонялось со скоростью болида «Формулы-1». — Я теперь «сбитый летчик», — показав окровавленную руку, выдал я тупую шутку. Надо же было хоть немного разрядить обстановку. — Немцы в Тарасовке подстрелили. Пока уходил, много крови и сил потерял. Вырубился, а когда в себя пришел, думал немцы кругом…

— Буйным он оказался, товарищ Суровый, — до попа, наконец, дошло, что это я его выгораживаю. Прикрываю, так сказать, косяки. — Насилу скрутил и в клетку засунул! –пробасил священник, «виновато» дергая плечами.

— Ты? — не сдержался от изумленного возгласа командир. — Насилу скрутил? — продолжал он охреневать, сравнивая наши комплекции. — Да ты подковы в руках ломаешь, Евлапьич! И быка трехлетка кулаком с ног валишь…

— Даже рану перевязать не удалось! — продолжал «жаловаться» поп. — Насилу успел в его клетку запереть, а после все следы замести. По его следу уже фрицы шли.

— Да не-е-е, не похож он на силача, с которым бы ты, Евлапьич, справиться не смог, — продолжал сомневаться товарищ Суровый.

Так-то понимаю, такого амбала хрен и кувалдой с ног свалишь. А батюшка-то каков артист? С ходу мою игру подхватил, словно мы с ним перед этим репетировали. Хорошие учителя в их инквизиторском приказе. Надо будет как-нибудь познакомиться. Не сейчас, а когда время придёт.

— Да ты не смотри, что его с виду соплёй можно перешибить, — произнес отец Евлампий, подходя к клетке и отпирая её. — У него внутри словно стержень стальной!

Я осторожно, старясь не касаться прутьев с христианской символикой так негативно действующей на меня, выбрался из места своего заточения.

— Товарищ Суровый, — подойдя поближе, протянул мне крепкую ладонь мужик, — командир партизанского отряда.

— Товарищ Чума, — представился я. — Испачкаю… — Виновато улыбнулся я, показав залитую кровью руку, рану на которой я зажимал неповрежденной ладонью.

— Ох, ёп… — Выругался командир отряда. — Сейчас перевяжем… Давай, Евлапьич, не стой столбом! Видел у тебя всё необходимое.

Пока поп меня перевязывал, Суровый попытался уточнить несколько вопросов, которые его волновали больше всего: с какой целью я был заброшен в этот район, кем являюсь на самом деле, и почему ему не сообщили о моём прибытии?

— Вы уж меня простите, товарищ Суровый, — ответил я, — но ни на один из своих вопросов ответа не получите. Задание моё особо важное, как и особо секретное. Даже в Ставке Главковерха не все посвящены! Если бы не досадная случайность, — прикоснулся целой рукой к повязке на голове, — вы бы обо мне никогда не узнали. Однако, моё физическое состояние не позволяет мне в данный момент продолжить выполнение задания. А сидеть без дела, когда эти твари топчут нашу землю… — Я с хрустом сжал в кулак здоровую руку и поиграл желваками. — Просто не имею права! Да я бы и к вам за помощью не обратился, если бы…

— Я знаю… — кивнул товарищ Суровый, украдкой указав глазами на отца Евлампия. Похоже, что батюшке-то он сильно не доверял, хоть поп и помогал партизанам по мере сил. — Акулина мне всё передала. Сказала, что вы в одиночку собирались уничтожить немецкий гарнизон, расположенный в Тарасовке. Но ведь это нереально! Там, по нашим данным немцев не менее двух рот! А это от 150-ти до 200-от человек! Комендатура, ГФП[1], расчеты ПВО. Ну и на побегушках полицаи из местных. Человек тридцать наберётся! — сообщил командир отряда. — А с недавнего времени — еще и ягдкоманда прибыла. По наши души этих волкодавов прислали — мы тут славно шороху навели!