Но я-то прекрасно видел, что ни один заряд не ушел впустую!

— Ну, дед! Ну, даёшь! — с восхищением протянул я, убирая от глаз бинокль. — Ты ведь и в оптику не смотрел даже!

— Да тут расстояние — тьфу! — ответил дед Маркей. — А у меня с возрастом глаз вдаль, куда лучше, чем вблизи видеть стал. Хотя прицел у меня отменный — трехкратная оптика «Райхерт»! — похвалился старикан. — Сколько лет, а и не помутнел!

Я опять приник к окулярам, пытаясь отследить хоть какое-нибудь движение, но старик меня остановил:

— Не трать время, паря! Не осталось никого — всех моя красавица положила.

— Товарищ Суровый, — я нашел глазами командира партизан, — можете сообщить своим бойцам о начале операции — время пришло!

[1] Знак отличия Военного ордена (с 1913-го года — Георгиевский крест) — военная награда Российской империи для нижних чинов, учреждённая в 1807-ом году и структурно причисленная к Военному ордену Святого Великомученика и Победоносца Георгия. Являлся высшей наградой для солдат и унтер-офицеров за боевые заслуги и храбрость, проявленную против неприятеля.

До 1913-го года имел неофициальные наименования: Георгиевский крест 5-й степени, солдатский Георгиевский крест, солдатский Георгий («Егорий») и другие. Статутом 1913-го года знак отличия Военного ордена официально переименован в Георгиевский крест, установлены цвета Георгиевской ленты: лента о трёх чёрных и двух оранжевых полосах. С 1807-го по 1856-ой годы награда имела одну степень, с 19 марта 1856 года — четыре степени.

После того, как отрядные партизанские гонцы, типа того пацана, что принес весточку от политрука в мою темницу, получили ЦУ от командира отряда и разбежались «во все концы» Тарасовки, мы, наконец-то, выбрались из засады. Бодро допылив до помноженной на ноль охраны, я принялся с интересом разглядывать трупы фрицев, «дополнившие утренний пейзаж». Правда, в отличие от песни, их было не четыре, а пять. И танков, опять же, поблизости тоже пока не наблюдалось[1].

Вид у фрицев, подстреленных дедом Маркеем, был жалок и комичен одновременно — помереть со спущенными штанами, та еще печаль. Однако, мне их было ни капельки не жалко. Ну, скажите на милость, кто их звал на нашу землю? Жизненного пространства захотелось побольше? Будет вам жизненное пространство — метр на два, да в глубину метра на полтора…

Хотя, сомневаюсь, чтобы кто-то для них индивидуальные могилки рыть будет. Свалят в общую траншею всем скопом, чтобы заразу не разносили, а сверху неоструганный деревянный крест воткнут. Сколько таких вот кладбищ по всей необъятной территории бывшего Советского Союза раскидано? Да просто немеряно! И я постараюсь, чтобы их стало куда больше.

Хотя, и особой радости я тоже особо не испытывал. Ну скажите, кто может искренне радоваться, когда рядом умирают живые люди? Пусть даже не люди, а нелюди — назвать фашистов людьми язык не поворачивается. Да они просто живые существа, сволочи и гады, бездушные и бессердечные создания, которых необходимо было уничтожить во избежание дальнейшего заражения мира «коричневой чумой».

Но и радоваться многочисленным смертям, такое себе удовольствие. Этому искренне радоваться могут только настоящие маньяки. Радоваться можно маленькому выигранному сражению, вот как сейчас, Победе, которая рано или поздно наступит, тому, что выжил в смертельной схватке с врагом… А вот смерти, чьей бы то ни было — нет! Хотя, это лишь моё досужее мнение, которое хрен оспоришь!

Я присел на корточки возле первого убитого немца, того самого, с белобрысой стриженной головой, пробитой точным выстрелом старого снайпера. Мой, еще как следует «необжитый» и новенький организм, тут же «запротестовал» от увиденной нелицеприятной картинки.

Я в этом теле находился чуть менее суток, и мне никак не удавалось взять его под полный контроль. Прежнего меня совершенно бы не впечатлили несколько обосранных мертвяков со спущенными до колен штанами, да дикая вонь, витающая в воздухе — я и пожёстче «картинки» видал. Но вот тело моего реципиента среагировало совсем иначе: к горлу мгновенно подкатил комок, рот наполнился кислой слюной и в желудке что-то утробно заурчало.

А после меня накрыло рвотным спазмом, который я едва-едва успел сдержать, чтобы не вывалить остатки пищи на пыльную землю. Не хватало еще опарафиниться перед товарищами партизанами. И так дед Маркей откровенно, пусть и по-доброму, насмехался над моим «юным» возрастом. Однако, если меня сейчас вывернет при всех, будет очень большой конфуз.

Сразу ребром встанет вопрос о моей профессиональной состоятельности, как разведчика-диверсанта. Ну, скажите, какой-такой настоящий диверсант блюет при виде дерьма и крови? Представили? Вот, и я о том же! Да такому деятелю никто бы не доверил ответственного задания. Тем более, правительственного, на которое я бездоказательно ссылался.

Так что, несмотря на ужасающую вонь, я несколько раз глубоко вздохнул, стараясь погасить рвотный рефлекс. Пусть и с трудом, но мне удалось с ним справиться. Отпустило. Я воровато зыркнул глазами по сторонам, пытаясь отыскать взглядом товарищей партизан. На моё счастье, он были заняты разглядыванием других трупов, и на меня внимания не обращали.

— Никакого контакта с убитыми! — громко крикнул я, напоминая партизанам о безопасности.

— Помним, товарищ Чума! — ответил командир, отступив на шаг от мертвого тела. — Проинструктированы на этот счет. И мои подчиненные тоже.

— Отлично!

Я уже поднимался с корточек, когда на самой периферии зрения увидел на трупе какую-то черно-дымчатую хрень, дислоцирующуюся в районе живота. Когда я сфокусировался на увиденном месте, никакой дымки уже не было. Но я же её реально видел! Что-то здесь обязательно должно быть!

А если так? Я уже привычным усилием переключился на «ведовское зрение» — то самое, с помощью которого я мог увидеть ауру Глафиры Митрофановны. И после этого у меня всё отлично получилось! Я увидел и ауру мертвеца, и ту самую дымку, что заметил «мимоходом».

Интересно, что со смертью белобрысого фрица его аура всё так же отчетливо просматривалась. Я легко мог пересчитать все её слои. Единственное, мне показалось, что самое первое тонкое тело, отвечающее за физическое состояние, постепенно тускнеет, наливаясь каким-то «нездоровым» фиолетовым оттенком.

А вот с темной «дымкой» всё оказалось проще простого — это была колдовская печать моего проклятия «дрисни». Я узнал её с первого взгляда. Правда, печать весьма уменьшилась в размерах и стала куда менее «плотной». Но то, что это была она — к бабке не ходи!

Я наклонился к ней поближе, уткнувшись коленкой в пыльную землю, и поднес к печати раскрытую ладонь. Зачем я это сделал, я, наверное, не смогу объяснить и сейчас. Словно чуйка какая сработала, что это обязательно нужно сделать. Едва рука соприкоснулась с мертвецом в районе печати, колдовской знак моментально всосался в ладонь, как будто только этого и ждал.

А на меня накатила легкая эйфория, подобная той, что я испытывал, укокошив ублюдочных полицаев. Только слабее едва ли не на порядок. И еще я почувствовал, что дар внутри меня довольно шевельнулся, пополняя обмелевшие запасы силы. Убрав руку с мертвого немца, я вновь взглянул на его тело — печати на нём больше не было!

Так вот как действует это проклятие? До меня начал постепенно доходить настоящий смысл этого пагубного действа. Невидимый на первый взгляд, но дарующий куда больше, чем банальная смерть проклятого.

Выходило так, что при заражении «дриснёй», «размножались» и предавались другим Зараженным лицам не только болезнетворные бактерии, но и колдовские конструкты. Проклятие постепенно росло, ширилось и, набирая обороты, напитывалось силой. Вот только откуда она бралась в обычных людях или простецах, как называла их бабка-колдунья и её учёная дочурка?

Возможно, все эти знания уже открылись в колдовской книге или в записках «основателя». Всего-то и нужно, как только их прочитать. Вот как вернусь после диверсии обратно в дом Глафиры, обязательно этим займусь. Ведь незнание матчасти в таком сложно деле, как ведовство, может быть смерти подобно.